В тени восходящего солнца - Александр Куланов

Следующий допрос состоялся 27 марта. Довольно длинный протокол наполнен зачеркиваниями, подчеркиваниями, исправлениями уже записанных показаний: видно, что следователь Вершинин старался подогнать полученные сведения под уже известную ему «линию». Ощепков в ней упоминается уже только единожды, да и то мимоходом. Теперь основной канвой обвинения становится «вредительская деятельность» Т.С. Юркевича и других японоведов во Владивостоке. Из еще живых обвиняемый называет двоих: уже арестованных Романа Ким и Мариам Цын. Почему — мы этого никогда не узнаем. Но сам протокол является теперь историческим свидетельством против преступлений сталинизма и доказательством сознательного уничтожения япо-новедения в СССР[134].

Последний допрос Юркевича состоялся 18 апреля 1938 года. В него следователи собрали сведения из первых двух протоколов: по новой версии, Юркевича снова вербовал Ощепков, но уже при участии японца Юхаси. Агентами Ощепкова также названы японоведы Плешаков и Крылов — оба уже расстрелянные к тому времени, и японец «Тонегава». Версию о вредительстве на преподавательском фронте объединили с борьбой бывших колчаковцев против советской власти, добавили японского шпионажа, и 2 июня 1938 года сын сахалинского каторжника и учителя, крестник народовольца Ювачева, бывший агент большевистской разведки «Р» и один из первых высоких профессионалов советского японоведения, доцент Трофим Степанович Юркевич был приговорен к высшей мере наказания. 10 июля 1938 года он был расстрелян на Бутовском полигоне. Его реабилитацией занималась сестра жены, умершей в 1951 году, — та самая «член партии с 1919 года», и ей это удалось. Специальная комиссия провела дополнительное расследование и не нашла никаких свидетельств причастности Юркевича Т.С. к деятельности иностранных разведок, после чего в августе 1958 года он был реабилитирован.

Глава 4. ОФИЦЕР-ВОСТОЧНИК ВЛАДИМИР ПЛЕШАКОВ

За рекой Ляохэ загорались огни,

Грозно пушки в ночи грохотали,

Сотни храбрых орлов

Из казачьих полков

На Инкоу в набег поскакали.

Соученик Василия Ощепкова и Трофима Юркевича, семинарист первого «военного» набора Владимир Плешаков — еще один из тех, о ком мы знаем достаточно много, чтобы сказать, что знаем слишком мало. Как и в случае с Юркевичем, почти все, что известно об этом человеке, почерпнуто из его следственного дела, заведенного при аресте в 1937 году. Между тем, впрочем, как и большинство других героев этой книги, он мог бы рассказать очень много интересного, ибо всю свою жизнь связал с двумя странами — Россией и Японией, полностью посвятив ее службе в разведке — царской, белогвардейской, советской.

Владимир Дмитриевич Плешаков был арестован органами УГБ НКВД в период между 7 и 17 сентября 1937 года. Точная дата нам до сих пор неизвестна. Следственное дело заполнено небрежно, с пропусками и помарками. Постановление об аресте Плешакова подписано 7 сентября, «объявлено» арестованному 20 или 29 сентября (неразборчиво), но притом первый в следственном деле протокол допроса датирован 17 сентября[135]. Получается, что допросили Владимира Дмитриевича в первый раз еще до предъявления обвинения? Есть и другие нестыковки. Например, в том же постановлении об аресте адрес Плешакова записан так: «Ст. Пушкино, 2-я Домбровская ул. (дом 10 или 9)». В анкете же арестованного указан адрес фактический: дом номер 2, 2-я Домбровская улица в довоенном дачном городке Пушкино к северу от Москвы — тихая улочка с садами вокруг небольших частных домиков и длинных казенных деревянных бараков. Дом номер 2 — один из таких бараков. Учитывая неправильно записанный адрес, получается, что чекистам пришлось перебудить чуть ли не половину улицы, чтобы найти квартиру Плешакова. Попробуйте представить себе картину «взятия»: врывающихся среди ночи в один дом за другим сотрудников НКВД с дворниками в качестве понятых, ищущих «члена контрреволюционной шпионской террористической группы» (так в НКГБ сформулировали вину Плешакова) и, наконец, к облегчению одних местных жителей и к ужасу других, останавливающих свой выбор на доме № 2. И еще: арестовывали этого человека как «переводчика японского языка при НКИД», и лишь потом, в ходе оформления документов в Бутырской тюрьме, было названо его настоящее место службы: 9-й (шифровальный) отдел ГУГБ НКВД СССР. Как обычно — не знали, кого брали? Или он был настолько засекречен? Попробуем разобраться.

Как следует из показаний самого Владимира Плешакова, он родился в 1892 году в семье крестьянина-середняка, но, скорее всего, в семье казака в г. Баку. Почему именно казака? На это соображение наводит тот факт, что как раз казаков, а не русских крестьян в конце XIX века в нефтяной столице Закавказья было более чем предостаточно. Профессиональных военных казна и богатые промышленники привлекали тогда для охраны нефтяных месторождений и многочисленной русской колонии в Закавказье. Как ни удивительно, но и сегодня в Баку живут люди с фамилией Плешаков — возможно, дальние родственники нашего героя и, во всяком случае, потомки того же большого казаьчего рода. Наконец, именно выходцев из казачьих семей рекомендовало на обучение в Токио военное командование Заамурского округа пограничной стражи. Отец же Плешакова — Дмитрий Яковлевич — отправился на строительство и охрану КВЖД в 1900 году, осел в Харбине, через два года перевезя туда семью. Владимир в 1904 году окончил там начальную школу и успел два года проработать в железнодорожных мастерских, прежде чем был отобран военным командованием для обучения на переводчика с японского языка в Токио. Получается, что в семинарию он попал одним из самых опытных подростков, успевшим и поучиться, и поработать, хотя и остальных «казачат» и сахалинцев белоручками назвать было никак нельзя.

О жизни Владимира Плешакова в семинарии нам ничего не известно, за исключением двух упоминаний о нем в разных источниках. Первый: известная статья в журнале «Сэйнэн» («Юношество») за 1907 год. Возможно, что упомянутый там «Персяков Владимир — сын музыканта» с учетом японского произношения и транслитерации и есть Владимир Плешаков. Что же касается разницы в социальном происхождении, то здесь тоже возможна путаница. Например, соученик Плешакова Исидор Незнайко был сыном ротного трубача, то есть одновременно и сыном казака, и сыном музыканта. Спутал японский корреспондент их или нет, или, может быть, отец Плешакова тоже был каким-нибудь «ротным трубачом» — неизвестно, но, во всяком случае, семинарист Персяков больше не фигурирует больше нигде. Второе упоминание о Плешакове — в дневнике святителя Николая Японского — тоже выглядит несколько странно и даже загадочно: «Был на экзамене в Семинарии в младшем классе, где 24 учащихся, по Священной Истории Ветхого Завета. Отвечали хорошо. Из русских младшие 5 учились с ними; отвечали плоховато, кроме младшего Плешакова»[136]. Исходя из текста, логично предположить, что Плешаковых было как минимум двое: старший и младший. Но так ли это на самом деле? В следственном деле Владимира значится его старший брат Иван, но тому в 1910 году, когда была сделана запись в дневнике, стукнуло уже 27 лет, и обучаться в семинарии он никак не мог. Был ли еще один Плешаков? Пока это неизвестно, но вряд ли. Может быть, стареющий автор дневниковой записи просто повторился, имея в виду младшую группу семинаристов? Не знаю.

Известно, что в 1912 году «наш» Плешаков окончил семинарию и следующие два года прослужил переводчиком штаба Заамурского округа пограничной стражи. С началом мировой войны молодой переводчик окончил школу прапорщиков (видимо, до этого времени имел чин унтер-офицера, как и Ощепков) и был отправлен на фронт, где в 1916 году стал подпоручиком. Документов о его службе там пока не обнаружено.

С окончанием войны, в 1918 году, Владимир Дмитриевич отправился домой, в Харбин, но доехал только до Омска, где в ноябре того же года адмирал Колчак сформировал свое правительство. Профессиональный военный Владимир Плешаков поступил на службу к Колчаку в качестве офицера-восточника[137]разведывательного отдела. Эта специальность появилась в России в начале XX века. Офицеры-восточники, которых до революции успели подготовить около 500 человек, были включены в штаты приграничных воинский частей, соединений и войсковых объединений до округа включительно. Эти люди были едва ли не исключительными носителями языка пограничных с Россией стран, специалистами по их вооруженным силам, политике, экономике, географии, лингвистике, археологии, этнографии...

Офицером-восточником был, к примеру, знаменитый путешественник Н.М. Пржевальский. Они внесли грандиозный вклад в сугубо мирное изучение Востока, оставили потрясающее научное наследие, исчисляющееся в тысячах томов исследований по всем возможным областям жизни азиатских стран. Но готовили их все-таки не к гуманитарным исследованиям, а потому основная часть деятельности и наследия по-прежнему засекречена. Относится это и к службе восточников во времена Гражданской войны.