Подводная лодка - Буххайм (Букхайм) Лотар-Гюнтер

ЧЕТВЕРГ, ШЕСТОЙ ДЕНЬ В МОРЕ. Я на мостике с Командиром, еще до завтрака.

Небо нависало облаками как батик бирюзового цвета, сшитое аккуратными маленькими стежками. Сквозь них проглядывало красноватое сияние, которое постепенно стало преодолевать бирюзу облаков, подниматься за ними, пока наконец не стало сиять сквозь каждый разрыв в череде облаков. Затем, медленно, сверкание и блеск ослабели, как если бы свет израсходовал всю свою энергию. Цвета в небе поблекли: солнце поднялось над облаками.

«Прекрасный день», — произнес Командир.

Вахты менялись. Мне показалось, что я увидел новые лица.

«Я не знаю вот этого».

Командир пожал плечами. «Ну, пятьдесят человек это много. Я даже иногда не узнаю своих собственных людей. Обратно в базе, когда они приходят на вахту чисто выбритыми, мне кажется, что я выхожу в море с детским садом. Благодарение Богу, кинооператоры из новостей концентрируют свое внимание на приходящих лодках с бородатыми командами — как если бы они хотели пощадить чувства врага».

Он помолчал мгновение, прежде чем продолжить: «Если бы британцы увидели, кто им задает жару, им стало бы стыдно — детишки из яслей, которыми командуют несколько выдающихся парней из гитлерюгенда. Это снова Крестовый Поход Детей — я чувствую себя, как Мафусаил среди них».

Я никогда прежде не видел Командира в таком настроении. Он обычно сохранял суровое молчание задумчивого и флегматичного интроверта. И все-таки вот он, оживленный, ведущий лодку, правда как обычно, без подобающего случаю цилиндра, но видящий все сразу.

Все на борту нашло свое постоянное место. Больше не было ящиков на пути, мешающих передвижению, и мы больше не ходили по лодке, согнувшись пополам. Жизнь на борту вошла в обычный ритм, блаженный после хаоса и смятения первых дней.

Я все же чувствовал себя как бы изолированным от реальности. Мне казалось, что я живу в состоянии, подобном трансу. Замешательство и оцепенение, поднявшиеся во мне от вида джунглей труб, приборов, приводов и клапанов, немного утихли. Маховики, рычаги, клапаны и провода стали узнаваемыми, и во мне развилось нечто вроде уважения к функциональному миру механизмов, окружавшему меня. И все же, было еще много вещей, которые я мог воспринять только как нечто удивительное, как верующий воспринимает чудеса.

Стармех отступил от своего обычного правила не говорить много, чтобы ослепить меня светом науки.

«Можно подвесить лодку на её перископе», — сказал он как бы между прочим, наблюдая за мной уголком глаза, чтобы увидеть, клюну ли я на наживку.

«Подвесить лодку на её перископе?» — я изобразил голосом изумление и подарил ему ожидающий любопытный взгляд.

«Именно так», — ответил он. «Если я остановлю под водой моторы, то лодка начнет всплывать или погружаться. Невозможно отдифферентовать лодку настолько точно, чтобы исключить все факторы, способствующие всплытию или погружению. Вот почему для поддержания постоянной глубины нужны винты и рули глубины».

Я кивнул, чтобы подчеркнуть убедительность его высказываний. Он поднял брови и посмотрел прямо на меня.

«Однако, если море достаточно спокойное и лодка хорошо отдифферентована, мы можем удерживать её на перископной глубине даже если наши моторы остановлены. Вот как это происходит: если лодка стремится погружаться, когда её перископ выдвинут, то при этом её подводный объем увеличивается, поскольку та часть перископа, которая была выдвинута над поверхностью воды, погружается. С другой стороны, если объем лодки увеличивается, то увеличивается и её плавучесть — логично, не так ли?»

Он извлек из меня еще один подтверждающий кивок, прежде чем продолжил свою лекцию.

«Увеличение плавучести устраняет предыдущую тенденцию лодки к погружению и приводит к тому, что она начинает всплывать. Это тоже логично. Итак, она всплывает, её перископ выдвигается из воды все больше, и её подводный объем уменьшается до тех пор, пока она не начинает стремиться погружаться. И так происходит все время — то вверх, то вниз, вверх и вниз, до тех пор, пока лодка постепенно не зависнет на своем перископе».

«Тонкое дело!»

Из поведения Стармеха было явно видно, что последует продолжение. Он дал мне краткую передышку. «Например, если погрузить модель подводной лодки в ведро с водой…» Я поднял руки в знак того, что сдаюсь, и он проявил ко мне милосердие. Вместо продолжения лекции, он сделал несколько щедрых глотков из моей бутылки с яблочным соком.

Второй механик все еще был для меня загадкой. Командиру нравилось дразнить его. Я не мог понять, почему он не отвечает на эти уколы — либо от упрямства, либо от тупости. Он оставался флегматично невозмутимым, даже когда Старик обращался с ним с общительной заботливостью. Я заключил, что у него полностью отсутствует воображение — типичный продукт системы воспитания офицеров, созданной для выращивания бездумных, щелкающих каблуками роботов с собачьей преданностью Фюреру.

Я знал лишь скупые детали его личной жизни — немного больше того, что есть в карточке личного дела со списком родственников, но и другие офицеры были почти как закрытая книга.

Стармех был единственным, кто добровольно рассказывал о своих личных делах. Его жена должна была вскоре родить. Его мать умерла, но во время последнего отпуска он навестил отца. «Не совсем удачно», — как он описывал происшедшее. «Я привез ему кучу консервов, но он не мог себе позволить коснуться его — отбирать у парней на фронте и весь этот вздор. Утром он стал ходить туда-сюда возле моей кровати. Ни слова не говоря, только безмолвные упреки. Комната, в которой мне пришлось спать, была настоящим кошмаром. Ангелы над кроватью и кусок бересты с приклеенными открытками. Жить вот так в одиночестве — поистине душераздирающее зрелище. Три раза в день суп и на ночь горячее питье. Он развешивает свою одежду по четырем стульям каждый вечер, а по утрам процедура идет в обратном порядке. Когда-то он сконструировал умывальник — это то, что поддерживает его в жизни, единственная созидательная гордость конструктора умывальника. Теперь он сгибает проволоку в сеточки для мойки салата и обменивает их на еду. Он сам делает себе из дрожжей замену масла. Ужасная вещь. «Очень аппетитно», как он называет это. «Надо передать рецепт моим подругам. Поделиться радостью, вот мой девиз». Это то, что он всегда говорит. Всегда пытается доказать, что он совсем не такой, каким выглядит. Он повсюду с собой таскает потертую фотографию в бумажнике. Он и какая-то птичка, занимаются этим делом на софе. «Спортивный сезон 1926» — вот что на ней написано. Люди забавны…»

Если говорить о девизах, то каждый листок календаря в кают-компании был украшен каким-либо перлом мудрости. Командир заставлял старшего помощника читать вслух блюдо дня.

«Любить или нет: на этом мы стоим или падаем. Милтон».

«Еще раз?» — спросил многозначительно Стармех, и Командир уселся резким движением.

Старший помощник моргнул, что он делал всегда, когда что-то ставило его в тупик. Я поперхнулся ложкой омлета и выплюнул его в проход. «Любить или нет», — торопливо пробормотал старший помощник, «на этом мы стоим или падаем».

«Давайте-ка посмотрим», — потребовал Командир, с изрядным скептицизмом в голосе.

«В столь ранний час?» — Стармех изобразил отвращение. «Я всегда говорил, что у англичан ограниченный ум».

Старший помощник залился краской.

Листок из календаря передавался из рук в руки.

Позже он достиг старшинской кают-компании. Я все еще размышлял о том, как он попал туда, когда Френссен начал предаваться воспоминаниям о наваждении в госпитале.

«Я просыпался, и каждое утро он у меня стоял как Эйфелева Башня. Ну, там была такая нянечка, которая разносила по утрам сосуды для лежачих больных. Мужики, как искусно она умела успокоить тебя! Какая у неё была нежная ручка…»

«Им надо было увеличить твою дозу соды», — сказал Дориан, ухмыляясь из-за своей занавески. Его взъерошенные рыжие волосы и веснушки вокруг ноздрей придавали ему вид нахального мальчишки.