Столовая гора - Юрий Слезкин

— Ты убил его одним ударом? — спрашивает Халил.

Старик не отвечает, скидывает ношу на дорогу и показывает на турью голову. На виске запеклась кровь — туда попала пуля. Потом он снимает ружье, кладет его на свою добычу, кланяется и говорит:

— Прими от меня.

Так ответил он на сомненье Халила. Это был поистине царский подарок. И Халил принял его с благодарностью. Он не смел больше обижать старика.

Вот какой это народ.

— Ты что-нибудь хочешь от меня?

Халил далеко ушел в своих мыслях — зеленое солнце в его глазах, в его сердце. Он не слышит.

Кирим смотрит на него, повторяет свой вопрос.

— Да, Кирим, ты должен доказать мне свою дружбу.

— Я слушаю.

— Мне нужны две лошади, надежный проводник, тайная тропа и твой кунак на дороге, который примет меня, как тебя.

— Ты не один?

— Нет, не один.

— Джигит?

Халил отвечает не сразу. Кровь ударяет ему в голову. Но Кирим бесстрастен.

— Нет… Женщина.

Теперь медлит Кирим. Он обдумывает, гладит свою бороду, глаза опущены вниз.

— Хорошо,— наконец произносит он,— через три дня я буду у тебя.

— А скорее? Кирим, разве нельзя скорее?

— Нельзя.

Старик встает, ожидая, пока встанет гость. Потом ведет его по саду под яблонями — к сливняку.

— Ешь,— говорит он, наклоняя ветку,— хорошая слива.

Халил рвет малиновые, покрытые голубой пылью плоды, с жадностью утоляет ими жажду. Он знает, что больше Кирим ничего не скажет, что нужно покориться.

Три дня…

За плетнем у Реданта, там, где лопухи и дубовый лес, ползущий в гору, Халил начинает бежать. Он бежит в гору все быстрей и быстрей, перепрыгивает через пни — мелькает среди деревьев там и тут. Движения его легки и свободны. Сердце бьется уверенно и ровно. Лицо — как у мальчишки. Он кричит пронзительно и высоко — эхо откликается ему,— потом падает плашмя наземь — на самой вершине холма. Внизу целиком виден город, вверху горы, небо.

Он лежит и смеется. Так. смеялся он только в детстве. Весь он кажется себе легким, освобожденным.

— Горы! Горы! — повторяет он.— Горы!..

Глава четырнадцатая

Генеральша Рихтер подходит к дверям комнаты Ланской и стучит.

— Можно войти?

— Кто там?

— Это я, Зинаида Петровна,— на минутку.

Голос у генеральши взволнованный, рыжий парик набоку.

— Входите.

Ланская только что проснулась, сидит перед зеркалом, причесывается. Во рту шпильки. Под глазами, в ушах, на висках — следы вчерашнего грима, в глазах кислая досада, раздражение, сон… Она смотрит в зеркало на вошедшую и кивает головой. Ей не до разговора. На столе лежит смятая записка. В ней несколько слов, но они не дают покоя, назойливо напоминают о себе.

Нет, нет и нет…

— Я к вам всего лишь на минуточку,— говорит генеральша, садясь на краешек стула. Руки складывает на коленях.— Я сама не своя. Мне не с кем посоветоваться. Вы меня поймете.

— В чем дело?

— Лизочке сделали предложение выйти замуж. Она выходит замуж.

— Прекрасно. Поздравляю вас!

— Ах нет, Зинаида Петровна. Подождите поздравлять.

— Почему?

— Видите ли, ей сделал предложение ее зав. Управдел совнархоза. Тот, что бывал у нас. Человек он совсем приличный. То есть, понимаете, ничего такого в нем нет и вполне интеллигентный. Что-то кончил даже. Но…

— Он вам не нравится?

— Да нет — я этого сказать не могу. Очень вежлив, предупредителен. Прислал нам два пуда муки — белой. Я ничего сказать не могу. Вы, может быть, думаете, что происхождение… Он, кажется, из рабочих. Только это меня мало смущает.

Генеральша старается улыбнуться, но губы ее складываются в кислую виноватую гримасу.

— Теперь не до происхождения. Был бы порядочный человек и любил бы Лизочку.

— Что же вас смущает?

Генеральша круглит глаза — выражение лица ее становится трагическим.

— Вы понимаете — он коммунист: не признает церковного брака. Вы понимаете?

Ланская невольно улыбается, глядя на потрясенную генеральшу. У нее такой жалкий, пришибленный, испуганный вид.

— Что же на это говорит Лизочка?

Генеральша поспешно подвигает свой стул к Ланской.

— Ах, что говорит Лизочка! Вы знаете, она умная, дельная девушка — мы ей многим обязаны. Но она суховата, она на все смотрит слишком трезво. «Мне хотелось бы,— говорит она,— доставить тебе удовольствие и повенчаться в церкви, но раз Владимиру это не позволяют его убеждения и партийная дисциплина, то я не имею права настаивать». Она не имеет права настаивать! Вы слышали?..

Генеральша опять теряет энергию, удрученная съеживается на своем стуле. Пусть она глупа, стара, ничего не понимает, но можно же уступить ей хоть в этом… Просто для ее спокойствия, для того, чтобы она могла умереть спокойно. Ведь это только формальность, и ничего больше. Они вольны не верить, если не хотят. Это их дело… Но что стоит пойти в церковь?..

Ланская снова смотрит на скомканную записку, мысли ее далеки от генеральши, ее дочери, свадьбы. Она говорит, лишь бы сказать что-нибудь:

— Теперь признается законным только гражданский брак. Они пойдут в комиссариат и запишутся. Все будет в порядке.

Но генеральша не может, не хочет понять. Это не укладывается в ее уме под рыжим париком. Тут ни при чем религиозность. Она сама терпеть не может священников — все они пьяницы, семинаристы, но раз это принято, утверждено веками… Раз это всегда считалось необходимым, законным и, конечно, будет считаться… Комиссариат… Что такое комиссариат? Когда придут другие — комиссариаты ничего не будут значить. Браки окажутся недействительными. Вы понимаете?

— Сударыня!

За дверью топочет генерал.

— Сударыня! — басит он.

— Ах, господи! Чего тебе? Я сейчас, я сейчас, я сейчас… Не дает покою…

— Вы можете войти,— кричит Ланская,— без церемоний.

Дверь распахивается — на пороге генерал. В руках у него газетный лист.

— Тысячу извинений,— говорит он,— целую ручки. Вот тут написано — ничего не понимаю. Чего-с? Не угодно ли. Циркуляр: «Всем облобесам, губсобесам, усобесам и наркомбесам братских республик». Поняли? — не понимаю. Абсолютно — не понимаю. Новость слыхали? Можете поздравить… Всем облобесам… Нужна будет протекция — обращайтесь. Чего-с?

Генерал осунулся, оброс серым войлоком, тужурка из купального халата сидит мешком.

Генеральша встает, поправляет парик. Руки у нее дрожат, парик лезет на лоб.

— Ты вечно со своими глупостями,— говорит она, морща от усилий нос.— Уходи! Ты мешаешь Зинаиде Петровне одеваться.

— Мешаю? Виноват. Но я хотел бы все-таки знать. Что за бесы? Почему бесы? Откуда бесы? Не понимаю…

Он складывает газету, засовывает ее в карман тужурки, шлепает своими зелеными чувяками к балконной двери. Потом круто поворачивается и в упор смотрит на Ланскую — топорщит брови, усы, бороду — глаза из-под усталых век.

— Елизавета — моя дочь. Слыхали? Удостоила меня чести. Никаких фиглей-миглей. Сочетается законным браком с предержащей властью.

Слова выкрикивает одно за другим — после каждого ставит точку. Но внезапно оседает — точно только и есть что тужурка из полосатого купального халата да синие со споротыми лампасами брюки. Глаза слипаются, съеживаются, щеки — один войлок прыгает нелепым комком над спустившейся тужуркой.

— Что с вами, генерал?

Но он не слышит, не видит: войлок прыгает и мокнет. Чувяки торопливо и беспомощно шлепают в переднюю, и только оттуда раздается охрипшее:

— Бу-бу-бу, бу-бу-бу…

— Совсем расклеился,— шепчет расстроенная генеральша, устремляясь за мужем.

Парик снова ползет к затылку.

Ланская торопливо берет папиросу, закуривает. Она закидывает ногу за ногу, сидит, курит, окуривает себя табачным дымом, жадно глотает его, ни о чем не думает, не хочет думать… Дым…

Но вот рука ее делает непроизвольное движение. Она двигается по столу. Пальцы разжимаются, схватывают бумажку. Дым рассеивается. Зинаида Петровна еще раз читает записку — там всего несколько слов:

«Был, как условились,— не застал. Опять твои фокусы. Нужно торопиться. Последний раз приду в пятницу вечером. Жди».

Общие собрания Рабиса обыкновенно назначаются по понедельникам — в свободный день. Начало ровно в одиннадцать, но собираются к часу.

У входа в цирк сидит делопроизводитель правления и записывает явившихся членов.

Под солнцем арена цирка необычно весела и просторна, кругом уходящие вверх скамьи колеблются под бегущими тенями. Воробьи чувствуют себя здесь полными хозяевами. Они жирны, горласты и бесцеремонны. Их общие собрания крайне оживленны и всегда собирают кворум. Этим не могут похвастать члены Рабиса.