Ветер рвет паутину - Михаил Герчик

Ладно, наконец, решил я, отложу географию вообще в сторонку. И книги уберу, чтоб глаза не мозолили. Все равно Клавдия Ивановна сказала, что заходить не сможет, придет только в конце четверти. А Григорий Яковлевич приходит чуть не каждый день. Возьмусь сначала за математику и язык, а там посмотрим.

…И вот уже математика и язык позади, а с географией… Я достал книги, которые прислала мне Клавдия Ивановна, из тумбочки и с тоской смотрю на них. Читать уже нет времени. И тогда я решаюсь попросить профессора Сокольского:

— Федор Савельевич, разрешите, чтобы принесли настольную лампу.

— Это еще зачем? — удивился он.

— Мне обязательно нужно ответить географию хоть на троечку… Клавдия Ивановна придет через несколько дней, а книг вон сколько. Да еще карта…

Тетя Даша тут же заметила, что зажигать свет после десяти не положено, да и Женьке электричество будет мешать. Но Федор Савельевич внимательно посмотрел на меня и махнул рукой:

— Пусть работает, работа ему не повредит. А Женька уснет и при лампе, поспать он любит. Только чур — гасить не позже двенадцати.

И сейчас я читаю, читаю, читаю… Книга «Над картой Родины» такая интересная, что я просто глотаю страницу за страницей.

Боюсь только, не очень много остается от такого чтения у меня в голове.

Этот день начался необыкновенно хорошо. Утром был осмотр. Федор Савельевич пришел к нам в палату и, как обычно, начал ощупывать мои ноги выше колен. Я уж не знаю, как он сжал пальцы, наверно, здорово. Но я вдруг почувствовал, что в меня словно иголки впились, так стало больно. От неожиданности я заорал на всю палату. Федор Савельевич даже отшатнулся и побледнел. Потом снова начал осторожно разминать ноги. И опять я закричал от боли.

Это может показаться смешным, но вы и не представляете, какое счастье — почувствовать, что у тебя болят ноги. Ноги, которых ты долгих четыре года не чувствовал вообще. Вы бы только посмотрели на Сокольского, на врачей, которые собрались в нашей палате! У профессора просто руки задрожали, а лицо стало таким радостным!.. И над большими серыми глазами зашевелились мохнатые брови.

— Я так и предполагал, — сказал наконец Федор Савельевич врачам, окружившим его. — Начался процесс оживления тканей. Только как далеко он пойдет?

Глубокая морщина пересекла его лоб. Он нахмурился, о чем-то вполголоса поговорил с врачами и повернулся ко мне:

— Скоро начнешь учиться ходить на костылях.

Ну, скажите после этого, что у меня плохо начался день!

А потом пришел Григорий Яковлевич. Он сказал, что директор школы просмотрел все мои работы, побеседовал с учителями и теперь я по-настоящему зачислен в 7-ой класс «А». И мою фамилию внесли в классный журнал. А против нее поставили все отметки, которые я получил за это время.

— Сегодня Клавдия Ивановна заглянет, — сказал Григорий Яковлевич. — У тебя как с географией? Подготовился? Ну, тогда, как говорится, ни пуха ни пера.

Как только он вспомнил про географию, у меня сразу же засосало под ложечкой. Я понял, что день, который так хорошо начался, кончится, видимо, плохо. Очень плохо. Я с ненавистью посмотрел на книги, на карты, перепоясанные, как бочка обручами, параллелями и меридианами, и зарылся лицом в подушку. Чего уж теперь читать, не наелся, — не налижешься.

Клавдия Ивановна пришла в сопровождении Веньки и Алеши. Пока они развешивают на стульях возле моей кровати карты, я лежу и, с трудом ворочая языком, отвечаю на вопросы Клавдии Ивановны о здоровье, о том, как идет леченье. О сегодняшнем осмотре я не говорю — не хватало еще, чтоб она поставила мне тройку просто из жалости, чтобы не расстраивать меня! Пусть лучше думает, что, у меня все, как раньше.

Карты развешаны.

— Ну, Щербинин, что ты можешь рассказать нам о Казахской Советской Социалистической Республике? — негромко говорит Клавдия Ивановна и протягивает указку.

На мгновение я задумываюсь, смотрю на карту. Вот он — четко очерченный границей далекий Казахстан. Что я о нем знаю? Северная часть входит в пределы Западно-Сибирской низменности. Климат резко континентальный. Рельеф неоднородный — пустыни, степи, высочайшие горные хребты…

Все, что я читал в учебнике о Казахстане, разом выскакивает у меня: из головы. Зато вспоминается совсем другое. Вместе со мной в санатории лежал смуглый скуластый мальчишка-казах. Звали его Асхат. По вечерам, когда все укладывались спать, он рассказывал нам о Казахстане, о заросших серебристым ковылем степях, по которым ветер гонял круглые колючие шары перекати-поля. Шары эти катились далеко-далеко, потому что степь плоская, ковыль мягкий, и им не за что зацепиться. Степь эту назвали целиной — на ней никогда ничего не сеяли. Но потом на целину приехали комсомольцы. Они приехали из разных городов и деревень нашей страны. Асхат тогда еще был здоровым, он хорошо помнил, как в метель, в буран прибывали на станцию эшелоны и комсомольцы уходили в степь, туда, где колышками были обозначены границы новых совхозов. Тракторы прокладывали комсомольцам дорогу, парни и девушки мерзли в палатках и согревались у походных костров, и даже самый сильный буран, когда в пяти шагах не видно ничего, кроме белесой мглы, не мог их остановить. А осенью перестали круглые шары перекати-поля метаться по целинной степи — запутались в колючей стерне убранных хлебов, попали под гусеницы тракторов, которые поднимали новые и новые тысячи гектаров целины, пушистыми котятами улеглись у стены выросших, как в сказке, домов.

Асхат часто читал нам письма, которые получал из дому. Его отец работал трактористом в совхозе «Минский». Когда Асхат узнал, что я сам из Минска, мы с ним очень подружились. Совхоз «Минский» создали белорусские комсомольцы, но вместе с ними работали и москвичи, и казахи, и латыши, и грузины. Асхат тоже мечтал, поправившись, вернуться домой и стать трактористом. Он уехал из санатория немного раньше меня совсем здоровым. Как он там живет сейчас, в совхозе «Минский»? Он ведь уже десятиклассник, ему до своей мечты рукой подать…

Я отвечаю урок. В учебнике ни про Асхата, ни про его родителей нет ни слова. Но, по-моему, Клавдию Ивановну это не очень огорчает. Она слушает меня, облокотившись на тумбочку. А за ее спиной стоят Венька и Алеша, они тоже слушают, как я отвечаю урок.

В палату бесшумно входит профессор Сокольский. Он садится возле Женькиной кровати, облокачивается и потирает лоб там, где его пересекает след от руки Сачка. Мохнатые брови у него сведены на переносице — он тоже слушает.

— Довольно, — говорит наконец Клавдия Ивановна, и губы у нее улыбаются, и теплеют глаза, как будто их изнутри чем-то осветили. — Это ты знаешь. А сейчас расскажи нам о Грузии.

В палату входит тетя Даша. Оглушительным шепотом она зовет Федора Савельевича к телефону. Он отмахивается: «Скажите, что я занят» — и сидит, подперев руками голову и закрыв глаза. Лучше бы он ушел. Потому что я начинаю плавать.

Клавдия Ивановна огорченно останавливает меня:

— Ты очень хорошо ответил на первый вопрос, Саша. Просто прекрасно. Не торопись, подумай.

Я замолкаю, делаю вид, что думаю. А в голове пусто. Федор Савельевич мрачнеет и выходит из палаты. Венька не выдерживает и свистящим шепотом пытается мне что-то подсказывать. Но Клавдия Ивановна оборачивается к нему, и он тут же прикусывает язык. Собственно, она могла и не оборачиваться, я все равно ничего не слышу, подсказки мне не помогут.

Клавдия Ивановна встает.

— Ничего, Саша, — говорит она, — ничего, дружок. Ты много успел сделать, очень много. Но отметку я тебе сейчас ставить не буду. Дело ведь не в отметке, а в знаниях. А знания у тебя непременно будут, я в этом уверена.

Клавдия Ивановна протягивает мне руку. Красный, как помидор, я подаю свою. На душе у меня скребут кошки.

Учительница уходит, Венька и Алеша задерживаются. Венька беззаботно мурлычет что-то себе под нос, я вижу — он бодрится изо всех сил. И вдруг мне становится смешно. Вот еще новости! Ну я не смог ответить географию. Так ведь Клавдия Ивановна сама сказала, что я много успел. Просто надо будет в третьей четверти больше позаниматься.

И говорю им это, и оба облегченно вздыхают. И мы как ни в чем не бывало начинаем толковать про Леньку, про отрядные дела: по совести говоря, меня сейчас это интересует больше, чем география.

Улица и три колеса

Утром 30 декабря, прорвавшись через могучий заслон в лице тети Даши, в палату влетает Венька.

— Ура! — шепотом кричит он, опасливо оглядываясь на дверь. — Федор Савельевич сказал, что сегодня тебя выписывают.

— Да ну?! — обрадовался я. — Когда это он тебе сказал?

— Да не мне, врачам. В коридоре. А я услышал.

Входит профессор.

— Уже успел, пострел! — шутливо грозит он Веньке пальцем и спрашивает у меня: — Ну как, рад?