Частная жизнь Пиппы Ли - Ребекка Миллер

— Эй, ты в порядке? — поинтересовался он.

Я объяснила, что ищу беременную девушку. Парень никогда ее не видел, но я, решив с ним поболтать, улыбнулась. Я казалась себе смелой и обворожительной: порхала по залу, возбужденно жестикулировала. Из нашей беседы отложилось одно: окружающие считали женоподобного парня геем, хотя он был натуралом, правда, как повторил несколько раз, «с изюминкой». Звали парня Мэнди. Не помню, при каких обстоятельствах я уговорила его отвезти меня в Коннектикут, тем не менее зарю встретила в оранжевом «камаро», летящем по шоссе 84 в Данбери. Мэнди рассказывал о своей жизни: как работал в автоцентре отца, как, начиная с трехлетнего возраста, успел сняться в семи рекламных роликах этого автоцентра. Я едва его слышала: все мысли вытеснял страх перед встречей со Сьюки.

На окраине Данбери мы сделали санитарную остановку. Мэнди вынул из бардачка маленькую китайскую сумочку с вышитым драконом, открыл и продемонстрировал содержимое — полиэтиленовый пакетик с белым порошком. Кайф от таблеток понемногу отлетал, и я жадно вдохнула белый зигзаг с глянцевой страницы рекламного проспекта. Вместо трубочки пришлось использовать долларовую банкноту. Чувствуя, как порошок обжигает носоглотку, я прочитала: «Купите новый грузовик „ниссан“ и получите двести долларов обратно!»

На странице имелась фотография: плотный мужчина стоял возле красного грузовика и улыбался. Хм, усатый, а губы полные, как у Мэнди. Сомнений не оставалось — папаша! Я пожалела владельца автоцентра: не знает ведь, для чего используется его фотка! Едва вдохнув белый порошок, я поняла, что совершила ошибку. Смешавшись с принятым за последние сорок восемь часов амфетамином, он словно железными зубами впился в мозг. Каждый звук теперь пугал до полусмерти, а профиль моего водителя с орлиным носом и полными губами казался зловещим. Сейчас он нарежет из меня отбивные, которые по пути к дому Сьюки будет швырять из окна.

В Дельтон-грин мы прибыли без двадцати семь.

— Вообще-то я мастер на разные безумства, но это — полный финиш! — заявил Мэнди. — Твой отец ведь священник, да?

Я кивнула.

— Полный финиш, черт подери! — Он явно собрался выйти из машины.

— Э-э, слушай… Подожди меня здесь, ладно? Всего минуточку… Потом я выйду, и мы…

Мэнди включил радио и стал кивать в такт музыке, его гримаса не предвещала ничего хорошего.

Гадая, что такого ему пообещала, я зашагала к боковой двери родительского дома. Пели птицы, холодный чистый воздух приятно бодрил. Достав из-под половика ключ, я быстро повернула его в замке.

В доме было тихо и тепло. Я прошла на кухню. Там громко — боже, до чего громко! — тикали часы и пахло свежей сдобой. Как в старые добрые времена… Вдруг проснулся зверский аппетит, и я заглянула в хлебницу: в ней лежали три коричных пончика. Взяв один, я жадно откусила. На зубах заскрипела сахарная пудра. Все-таки здорово вернуться домой! На лестнице послышался шорох, и я обернулась. Как она сдала! Бледная кожа стала прозрачной, словно папиросная бумага, под глазами залегли глубокие тени, рыжие волосы свисали безжизненными патлами. Страшно похудела… Она вскрикнула, а потом зажала рот руками и разрыдалась.

— Слава тебе, Господи!

— Мама, я получила аттестат, — похвалилась я, и собственный голос показался совершенно чужим. Наверное, я говорила слишком громко.

— Тш-ш, — зашипела она, — отец спит.

Я принялась шепотом рассказывать, как блестяще выдержала экзамены, завышала результаты и тут же начинала сама в них верить. Сьюки обняла меня. Сначала я никак не реагировала — руки висели безвольно, словно плети, — но через пару минут прижала ее к себе. Какая она маленькая, хрупкая, будто птичка…

Мы долго обнимались, а потом я велела ей встать мне на ноги. Явно смутившись, Сьюки захихикала, но я не унималась: давай, мол, как раньше, только наоборот. Мы закружились в танце. Ее лицо оказалось совсем близко, и я увидела на веках новые морщинки. Глаза и щеки запали, как у старухи, зато дыхание свежее — я чувствовала запах мяты… Она смотрела на меня с нежностью и любовью, прежней любовью, словно на свете не существовало никого, кроме нас двоих. Словно мы были новобрачными.

Я бросила взгляд на часы: без нескольких секунд семь. Время первой дозы, она никогда про нее не забывала! Минутная стрелка подползла к двенадцати — все, семь. Сьюки начала выскальзывать из объятий. Душу электрическим импульсом пронзил гнев. А вот возьму и не выпущу! Пытаясь оттолкнуть меня, она коснулась моего предплечья:

— Ладно, милая, пусти!

— У тебя встреча назначена? — поинтересовалась я. Наверное, в моих глазах полыхал гнев, потому что Сьюки испугалась.

— Пусти! — тоненько заскулила она.

Я приблизила к ней лицо:

— Посмотри мне в глаза! Ничего не видишь? — Сьюки старалась вырваться, но я крепко держала ее за плечи и теснила к стене. Что именно с ней сделаю, я не знала, но ненавидела смертельно, даже убить хотела. — Неужели не видишь, что я стала такой же, как ты? Я ведь под кайфом, о котором сейчас мечтаешь ты, наркоманка гребаная!

Эльфийское личико Сьюки перекосилось от злости и негодования. Она сузила глаза, оскалилась и, брызжа слюной, назвала меня лгуньей, беглянкой, зависимой малолеткой. Из милой мамочки превратилась в животное — зрелище пренеприятное, чуть ли не страшное. Понятно, доза нужна. Я буквально пригвоздила ее к стене.

— Убирайся, убирайся, убирайся! — шипела она.

Я могла запросто переломать тоненькие косточки Сьюки, но вместо этого схватила за волосы и потянула назад. Маме пришлось запрокинуть голову. От ужаса ее глаза стали совсем круглыми. «Что же дальше?» — наверняка думала она. Я сама не знала, что дальше, и в конце концов поцеловала ее в губы и провела рукой по соскам. Ощущение было такое, словно ножом горло перерезаю.

Сейчас с высоты лет сцена кажется мелодраматичной, но в семнадцать, одурманенная таблетками и кокаином, я считала, что подобным образом мщу матери, ведь она относилась ко мне как к кукле, любовнице, своей собственности, но не как к человеку. Только не как к человеку! Видимо, Сьюки поняла меня без слов. Так или иначе, она начала визжать, и визжала, визжала, визжала до тех пор, пока по лестнице не скатился Дес в старом коричневом халате. Он рычал, словно гризли, и до меня моментально дошло: пора сматываться. Я пулей влетела в оранжевый «камаро». По щекам текли слезы, но я вытирала не их, а губы, с таким усердием, будто они испачкались в дерьме.

Ближе к Нью-Йорку слезы высохли, и, свернувшись в клубок, я апатично смотрела в окно. Ясное дело, Мэнди злился как черт. Он высадил меня у входа в туннель Линкольна, заявив: я зануда и мерзкое динамо, а он направляется в Нью-Джерси, где девушки повеселее. До метро я добралась пешком и в квартиру Джима попала уже после того, как они с Оллой встали. Увидев меня, оба вздохнули с облегчением и не задали ни единого вопроса. Мы вместе выпили кофе с песочным печеньем, и я легла спать, а когда проснулась, Олла подарила мне одно из своих самых красивых платьев, летнее, без рукавов. Она развесила его на стуле, чтобы я, открыв глаза, сразу заметила и почувствовала себя лучше. Помню, я положила ей голову на колени, и Олла ласково гладила мой лоб. Я спала, спала, спала, и, как сейчас кажется, проснулась тремя годами позже. Мне исполнилось двадцать, и я жила на Очард-стрит.

Краткий перечень грехов

Годы после мелодраматичного вояжа к родителям напоминают кадры, мелькающие на экране телевизора с плохим приемом сигнала: можно сколько угодно щелкать пультом и переключаться с одного канала на другой, но качественной картинки не добьешься. Я вижу лишь мышеловки, тупики и углы, в которые себя загоняла, а зачем, каким образом и почему — не разглядеть. Я вижу молодого финского актера, лежащего рядом со мной, худого, словно десятилетний мальчишка, и только вздымающийся член свидетельствует, что он взрослый. Вижу его девушку Оксану: мы вместе сидим в ресторане, и финский актер вручает каждой из нас по букету роз. Вижу, как женщина с короткими черными волосами и перекошенным от злобы лицом отвешивает мне пощечину. Вижу себя лежащей на столе: ноги широко разведены, между ними пристроился мужчина с обручальным кольцом на пальце (в одном из предыдущих кадров я потеряла девственность). Потом картинка пропадает вообще, на экране помехи: таблетки, таблетки, таблетки, белые, розовые, голубые… Да, удивляться нечему, я глотала все, что попадет под руку, отсюда и провалы в памяти. Однако стоп, я вижу журнальный столик и пепельницу, буквально ломящуюся от окурков. Вот мужчина, Сергей, сжимает косячок полными чувственными губами, щелкает зажигалкой, глубоко, с наслаждением затягивается, и его большие темные глаза едва не вылезают из орбит. Я вижу его жену, Амелию. Она натуральная блондинка, страшно худая и измученная. Да, я устроилась работать в русскую семью и учу их дочь говорить по-английски. Девочку зовут Аня. Сергей очень темпераментный и эмоциональный. Кожа на его руках золотистая, гладкая, без единого волоска, а со сложением ему не повезло: живот большой, ноги короткие и мускулистые. Он антимонархист, троцкист и виолончелист. Иногда он играет для меня — из-под пальцев льются томные волны музыки. Звуки такие сильные, меланхоличные, гипнотизирующие… Время от времени я у них ночую, чтобы не ехать на метро через весь город, и Сергей читает мне вслух «Преданную революцию».[9] Вот я опускаюсь на колени перед диваном и беру пенис Сергея в рот. Амелия с Аней спят в соседней комнате. Господи, разве можно пасть еще ниже?