Третья древняя, или И один в поле… - Борис Николаевич Григорьев

Сначала он хотел написать «Орфею» и сделать ему выволочку за то, что пишет холодные письма жене. Но начальство рассудило иначе:

— Он и без того должен испытывать угрызения совести перед женой и сыном за то, что оставил их одних. А тут мы со своими упрёками! Нет, Глеб, ты это оставь! — Начальник нахмурился. — Ты лучше удели больше внимания жене «Орфея». А то работаешь с ней по остаточному принципу. Не так ли? Вот то-то! Иди! Куратор!

И тогда Дубровин решил по-своему облегчить существование жене Ивана. На следующую встречу он принёс ей пухленький конверт с двумя листами, исписанными плотным машинописным текстом.

— Странно. Всегда Иван писал письма сам, а тут… Почему оно отпечатано, а не написано рукой мужа? — поинтересовалась она по прочтении.

— А почему телеграммы из США приходят в Европу сухими, несмотря на то что кабель проложен по дну Атлантического океана?

Ольга внимательно посмотрела на Дубровина и рассмеялась.

— Видите ли, Ольга Михайловна, по техническим причинам не всегда удаётся получить оригинал текста от супруга, и поэтому содержание его переводится на другие носители информации, — пояснил уже серьёзно Дубровин.

Он заметил, что письмо произвело на Ольгу самое благоприятное впечатление. Морщины на лбу раздвинулись, а в глазах заиграли искорки света. Что ж, значит, его расчёт оказался правильным: женщине достаточно написать хорошее и тёплое письмо, и она всё простит и забудет. Значит, недаром он целую неделю корпел над этим письмом, изучал стиль и словарный состав корреспонденции «Орфея», стараясь вложить в текст как можно больше чувств. Начальству об этой благотворительной акции он сообщать не собирался, а там… там видно будет. Смотреть на то, как страдает молодая женщина, становилось уже невыносимо. Когда у человека болит зуб, то ему прописывают болеутоляющее. Так вот: он, куратор Дубровин, подобно врачу, тоже употребил средство милосердия и избавил человека от лишних страданий. Дело от этого только выиграет.

А потом наступило нечто неожиданное и не поддающееся рациональному объяснению.

Глеб принёс на очередную встречу с Ольгой письмо от «Орфея». Это письмо тяжёлым грузом лежало в портфеле и оттягивало ему руку. Вручать или не вручать? Не вручить письмо мужа он не мог, а если Ольга прочтёт его, то, мягко говоря, в большом восторге от него не будет. Даже ему, Дубровину, оно показалось слишком чёрствым и холодным. «Орфей» писал, что вопреки обещанию, в отпуск приехать не сможет. Это всё можно было бы перенести, если бы не твёрдые гарантии Глеба, ранее данные им Ольге. Он твёрдо обещал ей, что со стороны службы никаких препятствий к этому не будет и что через месяц-другой муж появится в Москве.

Ольга несколько раз прочитала короткое послание мужа, перепечатанное Дубровиным на чистый лист бумаги, а потом бросилась на диван и зарыдала. Глеб наклонился над ней и стал гладить её по голове, приговаривая:

— Ольга Михайловна, успокойтесь ради Бога! Ну, нельзя же так расстраиваться. Прошу вас, перестаньте. Ольга Михайловна… Оля…

Он нежно гладил её по русым гладким волосам и не заметил, как рука его соскользнула к ней на плечи, и как его всего потянуло к хрупкой её фигурке, распластанной на стареньком диванчике. Он утешал её теперь, сопровождая утешения самыми ласковыми словами, покрывая всю её голову нежными поцелуями. Потом он стал целовать шею, уши, а рука его судорожно ткнулась в тугие по-девичьи груди. Она перестала плакать, перевернулась на спину и посмотрела на него своими голубыми пронзительными глазами. Из груди её вырвался лёгкий стон, лицо исказила страдальческая гримаса, она вздохнула и закрыла глаза. И тогда он лихорадочно стал искать пуговицы на кофточке, расстёгивать их, погружаясь всё глубже в омут нахлынувших и переполнивших его чувств…

Опеку над семьёй «Орфея» Глебу Борисовичу пришлось осуществлять недолго. Отпраздновав Новый год, он стал собираться в новую загранкомандировку — на сей раз в Копенгаген. Ольга с Алёшей опять получили нового куратора, и Ольга не скрывала своего разочарования. Во время прощальной беседы с Дубровиным она назвала себя «эстафетной палочкой». То, что случилось с ними, по обоюдному и молчаливому согласию было предано забвению. Ни он, ни Ольга ни словом, ни намёком не дали об этом друг другу знать.

Скоро она слегла в больницу в связи с обострением сердечной болезни, но все тяготы этого пришлось уже нести сменщику Дубровина

…Утром он поехал в Огородниково.

Ноги сами привели его по тенистой поросшей кустами жасмина и сирени улочке к деревянной калитке, а рука автоматически пролезла в отверстие между штакетинами и отодвинула железный засов. Он вошёл на участок, не услышав скрипа поржавевших за время отсутствия петель. Домик, казавшийся ранее уютным прибежищем от городской кутерьмы и спасительным пристанищем для измаявшейся души, угрюмо и по-собачьи жалобно смотрел на него потухшими глазницами окон. Они взывали к тёплой и заботливой руке, хозяйскому участию и вниманию, а встретили в нём откровенное равнодушие, леденящую пустоту и скрытое отчаяние.

— С приездом, соседушка! Где ж ты запропастился, Иван Алексеевич? — услышал он голос Мельковой.

— А? Что? — очнулся он.

— Я говорю, что больно уж ты долго отсутствовал. Уж не загулял ли ты там? — игривым голосом спрашивала соседка. — А я тут вся расстаралась: и цветочки поливала, и воды натаскала, а заодно уж небольшую уборку в комнатах произвела, бельишко замочила… А то в доме уж запах пошёл. А как же: дело мужчинское, вдовье, нешто мне не понятно?

— Спасибо, Надежда Петровна.

— Да, пожалуйста, Иван Алексеевич. Я завсегда рада.

Она ещё что-то говорила и кричала ему вслед, но он уже не слушал и вошёл в дом. Выгрузив из авоськи продукты в холодильник, он прошёл в свой кабинет-спальню и сел за стол. На столе лежал начатый им перевод какого-то бульварного романа. Он вспомнил, что должен сдать его через неделю в издательство, но приближающийся срок никакого беспокойства у него не вызвал. Всё это его уже больше не трогало.

Не раздеваясь, он лёг на кровать и уставился немигающими глазами в потолок. По белой не совсем ровной штукатурке бегали отражения солнечных лучей, преломлявшихся об стеклянную крышу соседкиных парников. Скоро они притупили, а потом и вовсе утомили зрение, на потолке, как на экране, с частой перебивкой замелькали кадры, но потом и они успокоились, упорядочились и уступили место солнечным зайчикам. Возникло белое хрупко-стеклянное здание, утопающее в роскошной зелени рододендронов и клематисов. Он увидел ухоженные пустынные аллеи и клумбы, фигуры в белоснежных халатах и прогуливающихся пациентов. Пациенты, словно осенние мухи, лениво двигались от скамейки до скамейки, испуганно озирались по сторонам и с искажёнными от страшных гримас лицами что-то