В донесениях не сообщалось... - Сергей Михеенков

А однажды, помню, нас с передовой отвели на отдых, в тыл. Отошли километра на три. Солдаты начали пошатываться. А чуть погодя и вовсе пошли как пьяные. Так действовал свежий воздух.

В то время я был уже сержантом, командиром отделения. Воевал в составе Отдельной Приморской армии, в 1137-м стрелковом полку 339-й стрелковой дивизии.

Стояли мы под хуторами Русскими на северной оконечности Таманского полуострова. И нас поддерживал женский авиационный полк ночных бомбардировщиков. Позади нас был Темрюк, за проливом — Тамань. Ночные бомбардировщики помогали нам форсировать Керченский пролив. Высадились мы в поселке Опасное.

Вскоре все затихло. У немцев была оборона мощная. Нас они дальше не пропустили. Командный пункт и НП артиллерии они оборудовали на горе Митридат — оттуда хорошо просматривались наши позиции. Время от времени вели обстрелы. Недостатка в снарядах у них, видимо, пока не было.

Мы окопались. Заняли оборону на случай контратаки.

Однажды, когда я дежурил в траншее нашего взвода, к нам на передний край пришли связисты и офицеры из штаба дивизии. Дело было ночью. Установили рацию. Сидят наблюдают. Смотрю, стали проявлять нетерпение. Говорят: «Когда же они появятся?» — «Кто?»— спрашиваю. «Кто… Наши У-2. Девчата-корректировщики».

Оказывается, наша тяжелая артиллерия вышла на позиции и готовилась обстреливать немецкую оборону. Для точной стрельбы батареям нужны были более точные координаты.

Я им тогда и говорю: «А вы знаете, что через каждые двадцать минут наши позиции облетает „ночник“?» Это у немцев был такой ночной истребитель, двухмоторный «Мессершмитт». «Ну и что?» — «Как, — говорю, — что?!» Посмотрел на меня один из офицеров и говорит: «Ты, сержант, делай свое дело. Наблюдай за немецкими траншеями и помалкивай. А тут дело не твоего ума».

И вот что получилось.

Появляются наши девчонки. Покачали нам крыльями. Полетели. Пошел самолет в немецкую сторону. И вдруг — сзади! — появился мессер. Этот ночной истребитель не гудел, как другие самолеты, а свистел. Как будто у него там не моторы вставлены, а свистки. «Ну, товарищи офицеры, вот вам и немец!» — говорю. Молчат. Молча наблюдают, ждут, что будет. А я-то уже знаю, что. сейчас будет! «Передайте, — говорю, — девчатам, чтобы знали, что у них мессер на хвосте!» Связь у них с самолетом была, и по рации они уже переговаривались.

До Крыма я таких истребителей ни разу не видел. Летали они со страшной скоростью, ну прямо сумасшедшей! Ага, зашел, смотрю, трасса от него пошла в сторону наших девчат. Прошло с минуту. Мотор нашего У-2 слышен. Тарахтит. Но в небе начало краснеть. Это мы уже знали: когда ночью самолет загорается, небо становится багровым.

Офицерам я и говорю: «Вот и все». Они молчат. О чем-то только между собой переговариваются.

Но это было еще не все.

А девчата наши, смотрим, тянут, тянут назад. В тылу у немцев садиться не хотят. Самолет горит. Прямо весь пылает. Горящие куски от него отваливаются, вниз падают. Им бы надо уже выпрыгивать. Но у них, как потом выяснилось, и парашютов-то не было. И совсем чуть-чуть не дотянули, упали метрах в тридцати от нашей траншеи, на нейтральной полосе. Самолет продолжал гореть.

Тут все наши ребята вскочили: что такое? Стали смотреть. Я полез на бруствер, а ротный мне: «Куда ты?» — «Туда. К ним». — «А тебе кто-нибудь разрешал?» — «Нет. Но может быть, там кто-то еще жив». — «Если бы были живы, уже приползли бы. Ты что, видел парашюты? Нет там уже никого».

Слушаю я командира роты и вижу, что он и сам сильно нервничает. «Или ты слепой?» — кричит мне. «Нет, не слепой, но надо ж посмотреть, что там…» — «Нет! Ты должен быть здесь! В траншее!» И как запустил матюжиной на ребят! Они тоже бруствер облепили. Поддал ногой чей-то котелок и ушел. А сроду матом не ругался, слова матерного мы от нашего ротного не слышали. Старшина — да, тот, бывало, всех нас перекрестит по матушке и по батюшке. А старший лейтенант был человек сдержанный, из учителей.

Девчат жалко. Никто не приполз. Тихо все. Только самолет догорает, трещит. Ребята молчат. Ребята им, девчатам, на аэродром каждое утро цветы носили. В благодарность за поддержку. Как отчаянно они нас во время форсирования пролива с воздуха поддерживали, как колошматили немцев, это ж… я не знаю.

Прошло минут двадцать. И слышим, тарахтит, летит еще одна «уточка». Все как будто повторяется. Все как во сне. Пролетели девчата нейтральную полосу. И снова — вот он! — ночной истребитель перехватил их. Заработали его пулеметы. И опять небо закраснело. Самолет упал на немецкой территории.

Сидим в траншее, молчим. Никто уже не спит. Тут проснулся и наш старшина. Стал материться. И матерится вроде на кого-то из бойцов наших, а прислушаешься — на офицеров штабных, на дурость нашу всеобщую.

А мы сидим тихо. Ждем. Третий наш самолет летит! И вот опять думаем «ночник» появится. Слушаем: не свистит ли, проклятый? Нет, тихо. Пролетели девчата в глубину немецкой обороны. Тут зашевелились штабные офицеры.

Но на этот раз произошло вот что. Немцы пропустили нашу «уточку» через линию фронта. Но недалеко она залетела. Слышим, зенитки заработали. А зенитные расчеты у них действовали умело. Они включили прожектора, сразу перехватили девчат и начали прицельно стрелять. И вскоре сбили и третий самолет.

Час прошел — трех наших экипажей нет.

Уже и офицеры-артиллеристы говорят: «Неужели еще пошлют?» Возле рации собрались все офицеры. Пришел командир нашего полка. Хороший был дядька. Пришел он, посмотрел на солдат. Те охают, ахают. Ну как такое пережить?! Все смотрят на часы. Одно дело, когда мужики гибнут, солдаты. Мы уже как-то привыкли к этому. Война — солдаты и должны гибнуть. Не сегодня завтра любого из нас… А когда женщины гибнут… Тут не всякое сердце это перенесет. Да. И что вы думаете? Прошло двадцать минут — летят. Ох ты ж, мамушки мои! Ну, думаю, что ж теперь-то будет? Им-то какая смерть?

Только они перелетели через нейтральную полосу, слышим, засвистел мессер. На этот раз он от моря залетел. Пристроился в хвост, дал очередь. Загорелась и эта «уточка».

Корректировщики ушли. И наши офицеры ушли. Солдаты тоже разошлись по траншее и улеглись. Но какой там сон? Насмотрелись…

А я себе думаю: пойду-ка все же схожу, пока не рассвело. Вылез из траншеи, пошел. Кукурузное поле. Самолет уже догорал. Девчата лежали неподалеку.

Их выбросило. Лежат без парашютов. Одна в серой шинели — младший лейтенант. У нее при ударе о землю лодыжка лопнула до кости. Или так резануло чем. Я поднял сперва ее. Взял на руки, отнес от самолета. Пока, думаю, прохладно. А то солнце взойдет, трупы разнесет. У другой горели ноги. Тлели. Одета она была в кожаную куртку. На куртке погоны — старший лейтенант. Я затушил ее ноги. Нашел какую-то ветошь, накинул на ноги. оттащил и ее в сторонку, в кукурузу. Светать стало. А я знал: по утрам начинают свою охоту снайперы — надо было уходить. Но раз, думаю, пришел, заберу документы. Так положено. Документы, награды. Старший лейтенант была награждена двумя орденами Отечественной войны, орденом Красной Звезды и, по-моему, Александра Невского. И медалью «За отвагу». У нее в кармане я нашел носовой платочек.