Человек должен жить - Владимир Лучосин

Но вот Чуднов сел. Я встретился взглядом с Коршуновым. Он радостно улыбнулся мне: «Молодец, Юра!» Я тоже ему улыбнулся: «Знай наших!»

Наконец утренняя конференция закончилась. Задвигались стулья. Врачи начали расходиться. Я остановился у окна. Дышал с наслаждением. Какая-то струна во мне пела. Наверно, оттого, что трудная и опасная ночь так триумфально закончилась.

Во дворе прогуливались больные. Доносился их оживленный разговор, смех… Мне тоже хотелось громко говорить и смеяться вместе с ними. Но я был в халате, на службе, я не мог себе этого позволить.

— Юрий Семенович, заскучали по любимой? — бросила мне на ходу Валя — та грубо отесанная, лишенная утонченности Валя, которая могла понравиться только Каше.

— Вы бы лучше спросили, где пропадает вечерами ваш… — Я не стал продолжать. Вряд ли Валя услышала бы: она была уже далеко.

Под окном кто-то ругнулся. Я вытянул шею и увидел моих больных, Редькина и Кукина. Они резались в карты. Несколько раз я накрывал их в палате, теперь они примостились на траве у стены.

— Опять за старое? — крикнул я.

Взрослые, а не понимают. Ведь, если заметит Золотов, мне будет выговаривать. Им удовольствие, а мне — выговор.

Редькин быстро сгреб карты, сунул их в карман пижамы и выставил напоказ пустые руки.

— А мы ничего. Вам показалось, Юрий Семенович. Мы не играли.

— Прошу вывернуть карманы, — строго сказал я. И уже когда сказал, заметил, что говорю тоном Золотова.

— Ну, это не положено по уставу больницы, Юрий Семенович.

— Вот именно, — еще строже сказал я. — В карты играть действительно не положено. И обманывать тоже.

После завтрака вместе с Коршуновым я сделал обход больных своей палаты. Когда мы вышли в коридор, Василий Петрович пожал мне руку и сказал:

— Честно говоря, не ожидал. Больных ведете очень правильно. В этом же духе и продолжайте.

Я сел за стол и начал заполнять дневники в историях болезней, за соседним столом сидел Коршунов. Позже к нему присоединился Захаров. Работалось хорошо… И вдруг перо в моей руке задрожало: на мгновение я представил, что было бы со мной, если бы мальчишка умер в нашем общежитии. Как бы тогда Чуднов рассказал о нас на утренней конференции?

Нудная и неблагодарная работа — писание историй болезней. Никто не оценит, никто не похвалит. А если и похвалит, то удовлетворения все равно, наверное, не испытаешь. И все-таки заполнять истории надо. Уж так повелось исстари. Кроме того, история болезни — документ юридический. Иногда он попадает в руки к дотошному следователю, фигурирует на суде. И чтобы совесть твоя была чиста, заполнять истории надо полно и добросовестно. Пусть все видят, что ты сделал для больного все, что можно было сделать. Разумеется, на современном уровне медицинских знаний.

К счастью, и писанию историй приходит конец. Василий Петрович откинулся на спинку стула, вздохнул, закрыл папку.

Я тоже захлопнул свою папку, подошел к его столу.

— Вы представляете, Василий Петрович, — начал я, — в институте нам почти ничего не давали делать самим. К ассистированию, правда, допускали. Лично я очень много ассистировал. Но разве можно этим удовлетвориться? Далеко не одно и то же — держать в руках марлю или скальпель. А нам, студентам четвертого курса, в институте — да и здесь! — доверяют только марлю. В лучшем случае пинцет или иглу.

— Совершенно верно, — пробурчал Захаров. Он еще не успел заполнить истории болезней, хотя больных у него меньше, чем у меня. Староват. Учиться нужно до двадцати пяти.

Я продолжал:

— Честное слово, обидно. Пора уже брать быка за рога. Нас через два года выпустят врачами, а мы не сделали ни одной операции. Значит, мы должны будем доучиваться где-то на Камчатке или Сахалине, притом, возможно, слишком дорогой ценой.

— Конечно! — согласился Василий Петрович. — Думаете, меня Золотов встретил лучше? Показал две-три амбулаторные операции и сказал: «Диплом получили? Так извольте работать!» Три года я варился в собственном соку. О больших операциях мог только мечтать. Как старался Золотов не допустить меня в стационар! Не вышло. Чуднов и горздрав крепко меня поддержали… А вам просто повезло, вы еще студенты и уже работаете в стационаре. Завидное положение.

— Очень незавидное, — возразил Захаров, завязывая шнурки папки. — Большие надежды возлагали на вашу больницу, а, выходит, зря. С нами обходятся как с детьми. А нам уже надоели няньки!

— Ну, друзья, делать выводы рановато. — Василий Петрович развел руками. — После трахеотомии, которую вы сделали, думаю, и Золотов пересмотрит свое отношение к вам. В следующую пятницу мой операционный день. Посмотрю, как вы работаете. А теперь пойдемте в перевязочную. У нас еще не все перевязки сделаны. Двум больным надо наложить гипс. Посмотрю, на что вы годны.

— Ты будешь в пятницу оперировать, — шепнул Захаров, положив руку мне на плечо.

— Ты что, пророк? — спросил я.

— Вот посмотришь!

Захаров ошибся: мне посчастливилось оперировать уже сегодня, в субботу.

Как всегда, с четырех часов мы принимали в поликлинике. Но теперь вместо Золотова нами руководил Василий Петрович. Сестра вызвала пятерых мужчин. На одного из них я обратил внимание. Он был примерно моего возраста, но очень бледен и возбужден. Глаза его не знали, на ком из нас остановиться. Я подошел к нему и предложил сесть.

— Ваша фамилия? — спросил я.

— Дубовский.

Я стал подробно опрашивать и все добытые сведения записывал в амбулаторную карту. Потом я попросил его прилечь на кушетку. Я ощупывал его живот, поворачивая больного с боку на бок.

— Острый аппендицит, — сказал я. — Необходима операция. — И пошел к раковине мыть руки.

— Операция? — спросил Дубовский. — А нельзя ли обойтись без нее?

— Нельзя, — сказал я решительно.

— А я думаю, что можно, — возразил он.

Наш разговор услышал Коршунов и попросил у меня амбулаторную карту больного, просмотрел первую страницу.

— Вы учитель? — спросил он.

— Да.

— И боитесь операции?

— Да. Точнее, я хотел бы обойтись без нее.

— Я вас просто не понимаю, — сказал Василий Петрович мягким голосом. — Уж кто-кто, а вы, наверное, знаете, что аппендициты лечат только оперативно. И чем раньше сделана операция, тем лучше результат.

— Значит, и вы советуете? — спросил Дубовский.

Василий Петрович попросил его «еще разок» прилечь на кушетку. Дубовский лег. Василий Петрович ощупал его живот и сказал:

— Да, советую.

— Если советуют сразу двое, очевидно, надо соглашаться, — сказал Дубовский.

«Сразу двое»? Неплохо сказано! Я взглянул на больного попристальней и увидел в нем себя. Высокий, стройный. Густые волнистые волосы, чуть выгоревшие на солнце. Только глаза не мои — голубые. И за ним, наверно, гоняются девчонки.

— Юрий Семенович, пишите направление, — сказал Василий Петрович, — и распорядитесь, чтобы товарища Дубовского отвезла санитарная машина.

Я написал направление, и мы вышли из кабинета.

Фельдшерица Шура, дежурившая на «Скорой помощи», прочитала направление и начала собираться в путь.

Вбежал Захаров, глянул на нее.

— Вы здесь?

— Уезжаю в больницу.

— Подвезите заодно и мой аппендицит, — попросил он.

— Ваш? — Шура лукаво смотрела на Захарова.

— Ну, конечно! Я ж не святой. И даже у вас может случиться эта штука, если еще не вырезали.

— За мой аппендицит можете не беспокоиться. — Шура, надув губки, пошла к машине. — Ведите же скорее свои аппендициты. — Она сдержанно улыбалась.

Санитарка впустила в кабинет трех пожилых женщин и двух девушек.

Одна из девушек меня поразила. Я просто не верил глазам. Ее словно отлили по особому заказу природы.

Я усадил ее на стул против себя и рассматривал, не стараясь и не умея скрыть восхищение. У нее было красное от загара лицо. Сочные, по-детски сложенные бантиком губы. Но какой это был бантик! Голову даю на отсечение, что таких вторых губ нет на всем свете. Девушка была моложе меня года на три.

— Ваша фамилия?

— Кирьякова Вера.

— На что жалуетесь? — спросил я.

— Никто замуж не берет. — Она смотрела на меня озорными глазами.

— Я возьму, — тихо сказал я и пальцем показал на свою грудь. — Подхожу? — Я смотрел ей прямо в глаза. Дьявольски хороша девчонка! Вспомнилась Алла, которая меня обхаживала в институте. Я не возражал, что она меня обхаживала. Все-таки профессорская дочь.

Какой фурор произвела бы Вера, если б она появилась со мной в институте! От нас не смогли бы оторвать глаз. Только и разговоров было бы о том, какую девушку отыскал себе Гринин. Алла, наверно, умерла бы от зависти. Но кто же виноват, что бог не наделил ее красотой?

— Ну? Так гожусь в мужья? — спросил я тихо, чтобы никто из посторонних не слышал.