Смерть речного лоцмана - Ричард Флэнаган

Что бы там ни было, какое это теперь имеет значение? Это всего лишь воспоминание, а воспоминания – штука ненадежная. Имя, хорошее или плохое, смывается быстрее, чем торф, скапливающийся в выбоине на дне реки, – через час-другой, подхваченный водоворотом, он полностью вымывается, превращаясь в массу ничего не питающего речного ила.

– Вторую двойную, – говорит Вонючка Хряк, – пятьдесят два бакса в день. А я им – нет, это же насмешка. Он мой друг, сейчас на мели, но он же лоцман и знает реку как никто другой. – Он театрально вздыхает. – Али, я выбил для тебя восемьдесят семь долларов и, честное слово, здорово рисковал, когда заикнулся о прибавке.

Восемьдесят семь долларов в день? Сейчас мне видно, как я стараюсь говорить возмущенно и выглядеть возмущенно. Ведь мы оба понимаем: это возмутительно. Но сейчас мне видно, что́ видит Вонючка Хряк: расклеенного малого, одряхлевшего настолько, что Вонючке Хряку и не снилось, – расклеенного, одряхлевшего малого, которому вынь да положь работу и несколько жалких монет, хотя ему нужно и нечто больше, чем работа. Иной раз мне кажется, что все мои хвори: слабый желудок, трясучка, головные боли, противный запах, исходящий от липкой кожи, – затаились у меня в душе, а не в теле. Да и кто знает, откуда оно берется – нездоровье? Кто? И тот ужасный запах я не мог вытравить ни лекарствами, ни покоем и сном, ни тонизирующими средствами для тела. Мне нужно было какое-нибудь снадобье для души. Но я этого не знал. А Вонючка Хряк знал.

Как я погляжу, Вонючка Хряк неплохо знает Аляжа и понимает: Аляжу отчаянно нужно попасть в район реки Франклин, что это его насущная потребность, которой у Вонючки Хряка нет, что ему нужно вернуться туда и для этого есть только один способ. И пока Аляж сидит, прикидываясь, будто считает что-то в уме, Вонючке Хряку не терпится сказать, что на самом деле ему нужно вдыхать запах реки, слышать ее шум, видеть промозглую мглу, поднимающуюся из долин, пить пригоршнями ее воды чайного цвета. Это настолько очевидно, что Вонючка Хряк, будучи неглупым, вполне способен обратить свои догадки себе на пользу. Он ни словом не обмолвливается о желании Аляжа вернуться на Франклин. Он говорит совсем другое:

– Прости. Но нельзя же все время идти в отказ.

Вижу, Аляж смотрит с едва уловимой усмешкой, как человек, загнанный в угол.

– Вариантов на выбор у меня немного.

Вонючка Хряк молча постукивает пальцами.

– Когда, говоришь, выход на маршрут?

– В среду утром.

– В среду. Стало быть, у меня только пара дней, сегодня и завтра, чтобы закупить провиант, приготовить и собрать все снаряжение?

– Да, – говорит Вонючка Хряк, резко подаваясь вперед и нависая над захламленным столом. – Но ведь тебе это, кажется, неинтересно.

Аляж чувствует внезапную усталость. В желудке у него опять урчит. Он повержен. И понимает это.

– Нет, – говорит Аляж, – я согласен.

– Ты ненормальный, Козини, – смеется Вонючка Хряк.

С вечера и всю ночь дует уже западный ветер, люди, просыпаясь, чувствуют запах сырости и видят, как вода, обрушиваясь с небес на теплую землю, нагревается и, превращаясь в пар, снова вздымается ввысь. Небо черное, но под блеклыми клубящимися облаками жарит солнце – горячо и неистово. Хобарт застыл, будто завороженный: он во власти двух сошедшихся фронтов – горячего, напористого северного и холодного, мрачного западного. Две стихии, слившись воедино, давят на город с такой силой, что он едва дышит. Аляж просыпается рано и завтракает курагой, замоченной с сахаром накануне вечером. Он встречается с Тараканом на складе Вонючки Хряка во второй и последний день перед выходом на маршрут, чтобы подготовить снаряжение. Работа нудная и скучная. На складе царит полный кавардак, потому что Вонючка Хряк не хочет платить кладовщику, и грязное, неразобранное снаряжение после каждого маршрута просто бросают где попало. Таракан, не успевший позавтракать, наворачивает копченые мидии из банок – он откопал парочку из-под заплесневевшей палатки, – и ему почти сразу становится нехорошо. Его выворачивает наизнанку прямо на автостоянке у супермаркета, куда они потом заглядывают, чтобы прикупить в дорогу дополнительного провианта. Так или иначе, они умудряются собрать и уложить все снаряжение и провиант и после полудня отправляются пропустить пивка.

В темном баре шумновато. В общем-то, там все тихо, если не считать глухого потрескивания радиоприемника, передающего результаты пятого футбольного сезона из Мураббина[35]. Аляж с Тараканом-Крезвой сидят на табуретах, склонясь над стойкой бара «Новый Мельбурн», старой пивной с неопределенным будущим: ее вот-вот либо сломают, либо начнут перестраивать под турбазу. Хозяин, когда-то веселый и достаточно крепкий малый, способный заменить любого вышибалу, теперь выглядит сломленным – он сидит за стойкой и наливает редким завсегдатаям своего дворца сокрушенной и увядшей мечты.

Время «Нового Мельбурна» как прибежища от городской суеты вышло. Впрочем, еще месяцок-другой, возможно, клиенты вроде Таракана с Аляжем еще могут посидеть за кружкой пива в этих обшитых фанерой стенах и спокойно почесать языком. В углу сидит старик, очень похожий на всех стариков, что сидят по углам любых других баров, и будущее его столь же неопределенно, как и у пивнушки, где последние два десятка лет он привык пропускать по маленькой, что теперь считается даже неприличным. Резко поднеся пиво к губам, старик водит трясущейся головой по сторонам, высматривая еще кого-нибудь в баре, как клуша, проверяющая, кто это пожаловал в курятник красть ее яйца. Таракан заказывает еще пару пива. Таракан и впрямь здоровый и противный. К тому же молодой: ему, наверное, года двадцать четыре от силы. Сложение атлетическое, а лицо такое, будто по нему изрядно потоптались. С виду он заправский речной лоцман: спортивные сандалии и спортивный флисовый костюм, свободный и слегка замызганный – словом, по первому впечатлению, видавший виды; на руках – разноцветные браслеты из крученых веревок, в ухе – серебряное кольцо с висюлькой в виде ятагана; глаза с прищуром, руки крепкие, смех протяжный, речь замедленная. Единственный минус – кривые зубы, хотя, впрочем, они-то и придают его несчастному лицу счастливое, радостное выражение.

Таракан, похоже, не против, что Аляж идет старшим лоцманом, и в бутылку не лезет, за что, вижу, я ему весьма признателен, потому как он прекрасно видит, что я не в форме, и смекает, что я не в форме с тех самых пор, как сплавлялся последний раз. Быть может, чувство благодарности и делает Аляжа словоохотливее обычного. Таракан рассуждает о способах прохождения порогов, о которых Аляж и не слыхивал. Аляж решает поговорить с Тараканом начистоту.

– Честно признаться, я совершенно не в теме, – говорит Аляж. – Думал, больше ни на что не гожусь. – Он смотрит на Таракана. – И эту работу я получил только потому, что понадобился человек, который знает реку, а такого больше не нашлось. Вот и все.

Таракан пожимает плечами. Ему, дескать, все равно нет до этого никакого дела.

– А я подписался на это дело из чистого любопытства.

Они разговаривают не спеша, спокойно, потому что оба понимают, хотя совсем не знают друг друга: следующие двенадцать дней им суждено жить и работать бок о бок. Теперь вижу, Таракан-Крезва глядит на Аляжа так, будто пытается прикинуть, что к чему, и я знаю, о чем он думает. Ему вспоминается один презабавный случай, произошедший с ним и с одной девицей из художественного училища, которая приклеивала скотчем открытки с портретами двух своих любимых художников к изголовью кровати, прямо над подушкой. И в минуты страсти Таракану невольно приходилось любоваться этими картинками, в то время как его тело переносилось в заоблачные выси. Так вот, Таракану-Крезве кажется, что Аляж (если не считать большущего орлиного носа – восхитительной, неповторимой прелести, которой у него не отнять) очень даже смахивает на эдакую приземисто-объемную помесь двух великих художников, изображенных на тех открытках: Винсента Ван Гога и Фриды Кало. Как будто изображения двух знаменитых живописцев причудливым образом слились в образ этого загадочного речного лоцмана: нидерландская крепость, подвижные черты и колючие рыжие волосы в сочетании с решительным смуглым мексиканским лицом, исполненным нежелания смириться с утратой своего физического изящества в угоду какому-то Аляжу Козини. Слегка ненормальному, слегка одержимому, уверенному лишь в неизбежности своей незавидной участи. Чудно́. И тревожно. Таракан размышляет, что мог бы изобразить этот Аляж, будь он художником. Наверное, ничего, кроме огромной кучи дерьма, заключает он. Вслед за тем Таракан предается более земным воспоминаниям – о том, что происходило под открытками, но я, слава богу, от них избавлен. Странно, что раньше я никогда не видел себя самого в столь явном и ярком, будто зеркальном отражении. Не знаю точно, когда я начал себя видеть таким образом, – наверное, совсем недавно, поскольку раньше я представлял себя более симпатичным и добродушно-веселым, не таким, каким вижу себя сейчас, – с дергающимся лицом и безумным взглядом.