Цвета дня - Ромен Гари

— Вы не получите от меня ни гроша, — пробурчал Вилли.

— Пусть месье успокоится, — сказал Бебдерн, вставая. — Если бы мне удалось заставить месье улыбнуться… Улыбка, простая улыбка на его августейшем лице — и я буду щедро вознагражден… Что до остального…

Он робко опустил взгляд.

— Если бы месье только захотелось сказать мне когда-нибудь эти простые слова: «Бедный маленький сукин сын.»

— Летучая мышь, летучая мышь! — пробормотал Гарантье.

— Где? — перепугался Вилли, видевший лишь несколько безобидных слоников.

Гарантье с отвращением отвернулся.

— Месье принимает желаемое за действительное, — сказал Бебдерн. — Он очень торопится закончить, не правда ли? Можно мне тихонько шепнуть ему на ушко, что летучая мышь возвещает не весну, что сумерки возвещают не утро, а ночь, что тупики никогда не предлагают выходов, и пока реальное будет яростно атаковать нас бормашиной дантиста, бороться с ним можно будет не крестовыми походами, революциями, идеологиями или самоубийством, а лишь поэзией, смехом и любовью.

— Хватит, — сказал Вилли. — Мне дурно.

Двое других замолкли: сатрапу больше не веселится, подумал Гарантье. Вилли стоял, опершись на стол, наклонив голову, дыша со свистом. С тех пор как он стал взрослым, то есть с тех пор, как он стал прятаться, ему удавалось держаться лишь благодаря таким моментам игры, и если домовых, гномов и все улаживающего Кота в сапогах не существовало, ему было достаточно нескольких партнеров, чтобы стены реального мира не сомкнулись над ним полностью. Хоть этого-то можно было потребовать от человеческих отношений. Достаточно было, чтобы несколько человек держали эти стены на вытянутых руках — пародией, бурлеском, насмешкой, юмором, алкоголем, своеобразными граффити, намалеванными на всем, что нас окружает, — чтобы он стал неузнаваем. Но это были лишь отдельные моменты. И еще: чтобы добиться этого, надо было оказаться среди посвященных, вновь обрести братство вдохновенных мимов. Мощь смеха нуждается в компании. Чудодейственного появления Бебдерна оказалось достаточно, чтобы на несколько мгновений облегчить окружающий мир, но оно было лишь интермедией, и внезапно все бремя истины снова навалилось на него. Желание держать руку Энн в своей руке, целовать ее веки, иметь от нее ребенка, получить от нее улыбку, быть счастливым. От этого очевидного факта невозможно было спастись никакой уловкой, никаким шутовством, это и в самом деле был час истины. Жизнь вновь обретала все свое потрясающее и высочайшее простодушие, и юмор был бессилен перед глупостью сердца. Вилли начал расчесывать запястье, затем шею, где уже выступали красные припухлости: противоречия вызывали у него крапивницу, а порой еще и астму и сенной насморк. Он страдал хронической и не поддающейся лечению аллергией, ибо, по весьма правдоподобному объяснению Гарантье, был аллергиком не по отношению к какому-то чужеродному телу, а к самому себе. Он был своим собственным постоянным и неотвязным противоречием. Может быть, ему было бы достаточно принять себя раз и навсегда, выйти из своего тайного убежища, чтобы астма и крапивница навсегда оставили его. Но он предпочитал скорее задыхаться, чесаться и чихать, чем подчиняться реальности. Реальный мир вызывал у него приступ, как только контакт чересчур затягивался. И его нервы мстили за это своего рода надругательство, которое он проделывал над самим собой. В конечном счете он становился своим собственным нервным расстройством. Таким образом, персонаж, который он тщательно выстроил вокруг себя самого, был осаждаем ужасными приступами астмы, зудом, что, вероятно, было единственным способом, найденным природой, отомстить за себя, вызвать какое-то волнение на поверхности. К тысяче известных причин аллергии, возможно, следует добавить и идеализм, зажатый в среде, которая ему в высшей степени противопоказана, и чисто человеческие возможности: что-то вроде горизонта, загнанного в бутылку. Тут уж есть от чего чесаться. Этот огромный плененный горизонт, вероятно, и есть то, что врачи называют нервным расстройством.

— Наверно, я снова наелся дерьма, — пробурчал он, яростно расчесывая себя. — Эта французская кухня меня доконает.

В считанные секунды его тело превратилось в одну зудящую поверхность, и тотчас начался приступ астмы. Гарантье, уже какое-то время ожидавший этого, помог ему улечься на глазах обезумевшего Бебдерна, беспомощного перед этим внезапным проявлением реального мира.

— Ничего страшного, — сказал Гарантье. — Волнение. Всякий раз, когда действительность одерживает верх, с ним случается приступ астмы.

Вилли, разинув рот, задыхался и бился как рыба на песке, пока Гарантье держал у его рта специальный аэрозоль, который был всегда у Вилли под рукой. Впрочем, для него в страдании гораздо более невыносимым была проявлявшаяся при этом искренность. Он приходил в ужас оттого, что эта искренность диктовала его лицу, глазам ее собственное выражение. Это было поистине концом искусства.

— Черт побери, — прохрипел он. — Да чешите же меня.

Они быстро раздели его.

— Чешите его, — сказал Гарантье. — У меня заняты руки.

Он продолжал давить на баллончик, вставленный в рот Вилли. Бебдерн принялся скрести, испуганно ощущая под своими пальцами толстые, как чешуя, вздутия.

— Сильнее! — орал Вилли.

Через какое-то время Бебдерн почувствовал, что пальцы отказываются служить ему.

— Я так больше не могу, — простонал он.

— Сходите в ванную за жесткой перчаткой, — приказал Гарантье.

Приступ продолжался около двух часов. Сначала утихла астма, затем зуд, хотя тело все еще покрывали вздутия, постепенно терявшие свою красную окраску. К обессилевшему Вилли вернулось его детское лицо. Это было лицо, светлое лицо детей, засыпающих с игрушкой в руках. Глаза наполовину отключились и, казалось, уже держатся за сон. Лоб под вьющимися волосами как бы стал обителью самой чистоты, и проступила красота черт, которые теперь уже ничего больше не скрывали. Нос был тонко очерчен, прям, губы, казалось, еще ни к чему не прикасались, на упрямом подбородке выделялись те ямочки, что так идут улыбке. Легко было догадаться, что мать, склоняясь над этим лицом, наверно, доверчиво говорила себе: «Он будет любим…» Наконец-то Вилли дышал. Это был один из тех моментов, когда ему открывалась доброта воздуха и он чувствовал себя окруженным нежданной щедростью. Он улыбнулся и закрыл глаза. Гарантье еще какое-то время смотрел на него, затем встал.

— Не угодно ли вам будет подождать у моего номера? — спросил он Ла Марна. — Я сейчас.

Оставшись один, он прошел в комнату Энн и вернулся с полотняной белочкой, которую Энн всегда держала на ночном столике, — этаким маленьким дружелюбным существом с круглыми глазами, которое, казалось, сбежало из какого-нибудь мультфильма. Он тихонько положил ее на кровать рядом с Вилли и вышел к ждавшему его в коридоре Ла Марну.

* * *

Ла Марн проследовал за Гарантье к нему в номер, устроился в кресле, так и не расставшись ни со своим пальто, ни со шляпой в руке, и неохотно взял предложенное ему виски. Он остерегался Гарантье: от него за милю несло серьезным. А с серьезным все бремя реальности немедленно возвращалось на плечи Ла Марна, включая и бремя его собственного присутствия. Со всеми жалобно стонущими и вечно подавляемыми желаниями, которые бессмертным голосом все же продолжают жалобно стенать в вас и заставить полностью умолкнуть которые никогда не удается никаким паясничаньем.

— Вот задница, — заявил он, вовсе не относя это ни к кому конкретно, а скорее в качестве элементарной предосторожности и чтобы расставить точки над «i».

— У меня такое ощущение, что мы уже где-то встречались, — произнес Гарантье.

— Вы с ним?

— Не надо, прошу вас. Кажется, мы вместе заседали в президиуме Конгресса борьбы против расизма в девятсот тридцать седьмом году. Я был в американской делегации.

— Не помню, — сказал Ла Марн, уткнувшись носом в виски. — Я ведь, знаете ли, занимаюсь обувью.

— Обувью? — удивился Гарантье. — Только что вы были эксперт-бухгалтером?

— Разве человек не вправе менять профессию? — взъярился Ла Марн.

— Или же это было в постоянном рабочем комитете Третьего Интернационала в тридцать шестом году? — упорствовал Гарантье.

— Ну ладно, ладно — сказал Ла Марн. — Вы знаете анекдот про кавалерийского офицера и его кобылу?

Он съежился под взглядом Гарантье, как под бормашиной дантиста.

— Нет, серьезно, — сказал Гарантье. — Вилли здесь уже нет, так что можно не фиглярничать… Я абсолютно уверен, что уже встречался с вами. Может, в Лиге по Защите прав человека?

— Что вы ко мне цепляетесь? — рассердившись наконец, заныл Ла Марн. — Разве у человека нет права подурачиться хоть раз в жизни! Нет права сменить профессию? Я — честный работяга, делаю свое дело и не занимаюсь этим… Разве я у вас спрашиваю, с кем вы спите? — (Про себя: он меня достал.)