Театр в квадрате обстрела - Юрий Алянский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заглавную роль будущего спектакля должен был играть артист Матвей Павликов. По болезнь актера потребовала замены. Кто-то предложил Честнокова. В первый момент Соловьев удивился:
— Что вы, ведь Володя, понимаете, Кристиан, а не Си, понимаете, рано!
Но вскоре изменил первоначальную точку зрения и самым деликатным образом просил Честнокова взяться за роль Сирано, о какой любой актер мог только мечтать.
— Это мой, понимаете, последний спектакль, Володя, — говорил он Честнокову.
— Почему же последний, Владимир Николаевич? Это же чепуха! Вы же в расцвете возможностей!
— Последний. Я чувствую, понимаете, что ничего больше не поставлю…
Непонятно, как мог он это знать, предчувствовать. До войны и до смерти действительно оставалось меньше года. Кто мог предвидеть это? К тому же Соловьев только казался стариком. Бородка, сутулость и частое покашливание усугубляли это впечатление; ему было всего пятьдесят три года… Но он знал.
Он читал Честнокову вслух сцены из пьесы по-французски, сравнивал различные переводы, предпочтя, наконец, перевод своего однофамильца и тезки, поэта и драматурга Владимира Соловьева, автора исторических пьес «Фельдмаршал Кутузов» и «Великий государь». Часами простаивал у подмакетника, включал и выключал свет, переставлял предметы, искал мизансцены.
— Как вы думаете, Володя, кого из людей нашего века, понимаете, напоминает Сирано? Он, понимаете, бунтарь и смельчак…
Честноков задумался, а Соловьев, не дожидаясь ответа, сказал:
— Маяковского!
На премьере Соловьев сидел где-то в зале и громко кашлял. Актеры ворчали:
— И чего он раскашлялся! Собственный спектакль портит!
А у него была астма. И кашлял он от волнения.
И вечером пометил в записной книжке: «Занавес давали 12 раз». Значит, успех. Значит, последний его спектакль не посрамит прожитой жизни.
4 июня 1941 года — в записной книжке: «Сегодня стукнуло 53 года. Вечером у меня были Сирано, Роксана, сидели до 3-х ночи…» Эти герои вошли в его жизнь, как и сам театр. Один Сирано в последний раз отмечал свой день рождения с другим Сирано.
Ранней осенью сорок первого начались бомбежки Ленинграда. Соловьев смотрел на падавшие с неба зажигалки и горестно говорил:
— Мои книги!.. Они же, понимаете, погибнут!
Он не знал, что сам погибнет раньше.
Во время одной из таких бомбежек он умер.
Когда его хоронили, ученики и друзья положили ему в гроб афишу спектакля «Сирано де Бержерак». Художник Оскар Юльевич Клевер использовал для нее фронтиспис к сочинениям де Бержерака, изданным во Франции двести лет назад, в 1741 году; только в верхней части графической композиции вместо изображенного там глобуса художник поместил портрет Сирано.
Советский театр хоронил своего Сирано, который, как и подобает романтическому герою, умер на войне.
Говорят, что человеческие качества артиста так или иначе определяют создаваемый им сценический образ. На этот раз для такой взаимосвязи оснований оказалось множество. Честнокову к моменту получения им роли Сирано исполнилось тридцать семь лет. В высшей степени интеллигентен и благороден тем органическим, врожденным благородством, когда дурные поступки исключаются не воспитанием или волей, а особенностью характера, нравственными устоями. Его приветливость с каждым, доброжелательство, принципиальность в самых острых жизненных ситуациях были известны всем.
Любовь к Роксане стала главным, самым сильным чувством честноковского героя; любовь не для себя, чувство не эгоистическое, а рыцарское, его цель — благо любимой женщины. Другой важнейшей чертой Сирано в предвоенные недели сценической истории спектакля стали его социальная заостренность, яркая демократичность. Он ненавидел всех этих де Гишей и де Вальверов и доводил их своей издевкой, иронией, ненавистью до белого каления. Его поведение предопределяло их месть. Они не могли простить Сирано не только его выходок, едких острот, независимости, но и его благородства, талантливости, интеллектуальной силы.
Сирано сделал Честнокова знаменитым.
А в это время началась война.
Честноков сразу же отправился на призывной пункт — требовать отправки на фронт. Хотел защищать Ленинград. Ему отказали: «Работайте в своем театре».
Сначала Честнокову, как и многим другим ленинградским актерам, казалось, что работа в театре — слишком малый вклад в общее дело.
Но война и блокада мобилизовали искусство на службу обороны. Люди нуждались в искусстве. В редкие часы передышки они шли в театр и смотрели «Сирано». Смотрели солдаты. Смотрели граждане осажденного города. Смотрели девчонки, которым, может быть, тоже предстояло стать солдатами, защитниками города.
Письмо В. И. Честнокову.
«… Я так счастлива, что Родина доверила мне большое и хорошее дело — защищать ее!
Здесь, на фронте, как-то особенно греет меня чувство, которое явилось мне в образе Сирано, так чудно созданного Вашей игрой. Каждый взгляд, слово, движение так ясны в моей памяти, что мне кажется, что я вновь в театре…
Действующая Красная Армия.
Полевая станция № 617.
Ляля Гинтова.»Сирано еще находился в Ленинграде и воздействовал на защитников города как бы издали, как воспоминание. Но Сирано и самому предстояло встать в строй.
Осенью актеры Театра имени Ленинского комсомола перебрались в помещение Малого оперного театра. Честноков и его жена, артистка Евгения Владимировна Аскинази, поселились в артистической уборной знаменитого комического и опереточного артиста Михаила Антоновича Ростовцева. На стенах комнаты висели фотографии круглолицего человека; в одном случае это был дон Педро из «Периколы», в другом — Зупан из «Цыганского барона» или дон Бартоло из «Севильского цирюльника». Сейчас, осенью и зимой сорок первого года, казалось нереальным существование всех этих комических персонажей, смешивших когда-то ленинградскую публику.
«Сирано де Бержерак» все еще шел на сцене. Только теперь по-новому воспринимались зрителями некоторые сцены спектакля. Второй акт — кондитерская Рагно — выглядел в глазах осажденных ленинградцев все менее забавным, особенно когда три голодных поэта жадно набрасывались на блюда с яствами.
— Индюк и рябчики!
— Вот фрукты и нуга!
— Орехи в сахаре!
— И заварные кремы!.. — эти реплики и сам вид пусть даже бутафорских блюд приобретали в сознании ленинградских зрителей иное значение, чем это предусмотрено пьесой.
Слова Сирано, обращенные к Кристиану, которого Роксана приглашала подняться к себе на балкон: «Ну, поднимайся, слон!» — объяснялись раньше неуклюжестью Кристиана, теперь же — недоеданием; от него, как и другие, страдал актер Г. Хованов. «Владимир Иванович подставлял мне плечо, зная, что мне трудно подняться на балкон, но делал это незаметно, и всем казалось, что Кристиан ловко взлетает наверх, к своей возлюбленной», — вспоминает Хованов.
Иначе воспринималась и сцена у стен Арраса, где сюжет также в значительной степени связан с голодом и его утолением. Роксана привозила в карете полные корзины снеди.
Раньше на сцену выезжала карета, запряженная парой милицейских лошадей. Теперь милиция давала театру только одну лошадь, да и то уже не годившуюся для настоящей обороны.
В те дни спектакль «Сирано де Бержерак» смотрел служивший в Ленинграде драматург Александр Александрович Крон. Вот что писал он позднее автору этих строк:
«Я видел «Сирано», и даже дважды…
Спектакли начинались в 3 часа и нередко срывались из-за бомбежки и артобстрела. В зрительном зале и на сцене был адский холод, и артисты и публика еле стояли на ногах, но все-таки спектакли шли и публика горячо их принимала.
Первое знакомство с этим театром и с актером Честноковым состоялось в спектакле «Золотой мальчик». Это была американская пьеса, где Владимир Иванович играл заглавную роль — молодого боксера. Играл, на мой взгляд, прекрасно, и мне захотелось посмотреть его в «Сирано».
Через несколько дней я пришел на «Сирано». Надо сказать, что Ростан никак не мог предвидеть, что его пьеса будет исполняться актерами, страдающими дистрофией, он писал свою пятиактную комедию в расчете на пышущих здоровьем актеров, которым ничего не стоило произносить длинные монологи, поддерживать головокружительный темп в искрометных диалогах, фехтовать на шпагах и лазать на балконы. Он не видел ничего бестактного, что II действие происходит в кондитерской (!), а другой, IV акт — в осажденном Аррасе.
В спектакле, который я видел, «осада Арраса» не игралась вовсе, а во время монолога Рагно, прославляющего миндальный торт, публика смеялась нервным смехом. Какой-то пожилой мужчина истерически хохотал и упал в обморок…»
