Мартовскіе дни 1917 года - Сергей Мельгунов

Были ли какія-нибудь основанія для распространившихся слухов, была ли это "провокація" или просто у страха глаза были велики? Стоит заглянуть в опубликованную неполную серію входящих и исходящих бумаг Военной Комиссіи за 28 февраля для того, чтобы воочію себѣ представить фантастическіе слухи, распространявшіеся по городу и волновавшіе гарнизон. Отовсюду поступают частныя свѣдѣнія о больших полицейских засадах в тѣх или иных домах, о воображаемых пулеметах на крышах, о таинственных "черных автомобилях", разъѣзжающих ночью по улицам и разстрѣливающих прохожих, — свѣдѣнія, которыя подчас сопровождаются лаконическими помѣтками: "невѣрныя свѣдѣнія", "не оправдалось". Один из "караулов" доносит на основаніи свѣдѣній, доставленных "частными лицами", что в Академіи Ген. Штаба "собралось около 300 офицеров, вооруженных пулеметами, с цѣлью нападенія на Таврическій дворец", от студентов с Балтійскаго вокзала поступают из "достовѣрных источников" свѣдѣнія о продвиженіи с фронта "36 эшелонов в Царское Село", из сапернаго батальона сообщают о прибытіи в Зимній дворец артиллеріи из Царскаго Села с 12-дюймовыми орудіями и т. д.

Среди подобных слухов могли быть и слухи, вовсе не провокаціонные о попытках разоруженія. Трудно, однако, представить себѣ, чтобы в обстановкѣ 28-го, а тѣм болѣе перваго, подобные случаи реально могли имѣть мѣсто. Современники не зафиксировали ни одного конкретнаго случая, и послѣдующія сообщенія повторяют лишь голословныя предположенія, высказанныя Стендовым 30-го марта: "нѣкоторые офицеры, очевидно, сторонники стараго режима, начали разоружать солдат". При этом произошли эксцессы. Слухи в гораздо большей степени могли возникнуть в связи с отдѣльными распоряженіями военной комиссіи, имѣвшими цѣлью "возстановленіе порядка". Не надо забывать, что это был лишь второй день революціи, а для периферіи в сущности первый[90]. В то время, как думскіе представители в Таврическом дворцѣ, призывая солдатскія команды сорганизоваться и объединиться с офицерами под думским флагом, указывали на опасность, которая грозит еще революціи, военная комиссія или отдѣльные ея представители одновременно разсылали "приказанія" в родѣ того, которое было дано, напр., прап. Пикоку, адъютанту квартировавшаго в Красном Селѣ полка ("приказаніе" от 1 марта за подписью Энгельгардта): предписывалось передать "нижним чинам", оставшимся в Красном, чтобы они "никуда из расположенія полка не двигались и с особым усердіем немедленно приступили бы к занятіям". Такія "приказанія" могли быть в это время цѣлесообразными в отношеніи таких привилегированных военно-учебных заведеній, как пажескій корпус ("приказаніе" 28 фев.) и нѣкоторыя военныя училища (которым не вполнѣ довѣряли)[91], — учебныя занятія "в полном нормальном порядкѣ" спасали училища от возможных эксцессов. Совсѣм по иному подобные приказы в "разгарѣ возстанія" могли отлагаться в солдатской психикѣ, — особенно, если они не совсѣм удачно формулировались в привычных терминах полицейскаго режима; напр., "дозорам", назначенным от Преображенскаго полка, 1 марта вмѣнялось в обязанность ''разгонять различныя сборища на улицах" (приказ командира батальона "во исполненіе распоряженія Временного Комитета охраны гор. Петрограда" с помѣткой: "не подлежит оглашенію". В царившем хаосѣ каждый член отдавал (нерѣдко самостоятельно) "приказанія" на различных офиціальных бланках — отсюда и рѣзкія противорѣчія. Впослѣдствіи военная комиссія в офиціальном отчетѣ представляла свою дѣятельность вполнѣ послѣдовательной и планомѣрной. Конечно, это было не совсѣм так в первые дни[92].

Расхожденіе между двумя политическими секторами должно было сказываться в самом подходѣ к вопросу о "возстановленіи порядка", расхожденіе, которое Энгельгардт в воспоминаніях опредѣлил так: "говорить нечего, что для конституціоналистов и постепеновцев, членов прогрессивнаго блока, дальнѣйшее "углубленіе" революціи уже было не нужно 28 февраля". И тѣм не менѣе я побоялся бы, не нарушая исторической перспективы, рѣзко противопоставить в данном случаѣ политику "думскую" политикѣ "совѣтской", как это дѣлают всѣ мемуаристы лѣваго сектора. Вот примѣр. Анализируя слова, с которыми Милюков 28-го обращался к воинским частям, Суханов отмѣчает проницательность того, кто "не в примѣр своей думской периферіи умѣл смотрѣть в корень" и в "первый же момент революціи", "еще до выясненія позиціи Совѣта", поставил "ребром будущій роковой вопрос о двоевластіи". Милюков, призывая подчиняться единой власти — Временному Комитету — указывал, дѣйствительно, на опасность двоевластія (слова его были воспроизведены в "Извѣстіях" журналистов). Между тѣм, едва ли имѣется сомнѣніе в том, что в своих опасеніях оратор был далек от мысли бросить "яблоко раздора" и отгораживаться от политики Совѣта, о настроеніи котораго он был мало освѣдомлен, и который в первые дни не претендовал на власть; говоря о двоевластіи, Милюков имѣл в виду еще не ликвидированную старую власть, — это вытекает из контекста всѣх его рѣчей. Суханов заключает: "с утра 28-го по всему фронту праваго крыла уже шла атака на гарнизон с кличем: "возвращайтесь спокойно в казармы, подчиняйтесь офицерам, подчиненным Гос. Думѣ и не слушайтесь никого больше, опасаясь двоевластія". Было ясно "нашему Исп. Ком... предстояло немедленно принять мѣры к постановкѣ агитаціоннаго дѣла... среди гарнизона... и немедленно озаботиться производством выборов во всѣх воинских частях в Совѣт Р. Д.". Итак, послѣдующая совѣтская политика, одним из звеньев которой было изданіе "приказа № 1", изображается в видѣ сознательнаго противодѣйствія политикѣ думской. Согласиться с этим без очень существенных оговорок нельзя. Нѣсколько, быть может, сусально зарисованная картина,  на которой изображен член Гос. Думы октябрист свящ. Петров, из вестибюля Таврическаго дворца благословляющій 28 февраля подходящія воинскія части, и соц. дем. Чхеидзе, на колѣнях "с восторгом" цѣлующій, как символ побѣдившей революціи, красное знамя, выхваченное из рук солдат Инженернаго батальона, пришедшаго одним из первых "с офицерами" и "оркестром музыки" (воспоминанія Станкевича) — в большой степени даст представленіе о подлинном господствовавшем тогда настроеніи...

"Знаменитый приказ Родзянко", изданный "без вѣдома значительной части членов даже думскаго комитета", утверждал Стеклов в докладѣ 30 марта, — привел к эксцессам. "Мы первые скорбили о смертях и насиліях", — говорил Стеклов: "Мы никогда не призывали к кровопролитію и убійствам. Наоборот, всѣм вѣсом своего авторитета мы старались воздѣйствовать против этих эксцессов... Мы не могли не видѣть, что армію толкают на эксцессы, что народ призывают к насилію этим, в лучшем случаѣ, неосторожным политическим актом, неразумность котораго не мог сразу оцѣнить его автор. Я должен сказать, что думскій комитет поспѣшил взять обратно и уничтожить приказ[93], но яблоко раздора было брошено: оказалось, не только революція, но и права солдата не обезпечены, и здѣсь стихійно вылилось... бурное стремленіе солдат как-нибудь оформить свои права". Эксцессы, вызванные "приказом" Родзянко и попытками разоруженія гарнизона (или только "провокаціонными" слухами), остаются неуловимыми и, думается, они должны в большей степени быть отнесены за счет позднѣйшей придуманной аргументами, объяснявшей тѣ, скорѣе все же единичные факты революціоннаго насилія над отдѣльными офицерами, которые имѣли мѣсто в Петербургѣ в дни 28 февраля и перваго марта. В наличности у гарнизона оставалось напряженное, болѣзненно-взвинченное самочувствіе, всегда грозное в обстановкѣ угрожающей демагогіи, — как бы в преддверіи возможных эксцессов... Нельзя не повѣрить тому, что большинство членов Исп. Ком., как и люди, засѣдавшіе в думском комитетѣ, были чрезвычайно обезпокоены, поступившими из Кронштадта в утренніе часы перваго марта извѣстіями с происходивших там насиліях над офицерами. "Кронштадтскія избіенія, — пишет Суханов, — могли вылиться в безудержную и гибельную стихійную бурю". Тогда же было рѣшено в Исп. Ком. немедленно опубликовать воззваніе к солдатам с протестом против самосуда, с призывом установить "контакт" между солдатами и офицерами революціонной арміи, с указаніем на присоединеніе офицерской массы к революціи и на безопасность ея для "солдатской вольницы в новых условіях"

В такой атмосферѣ и родился "приказ № 1". "Совѣтскіе" мемуаристы довольно однородно разсказывают, как выработаны были основныя положенія, вошедшія в текст приказа. Происходило это на дневном общем собраніи Совѣта перваго марта, когда Совѣт с учрежденіем "солдатской секціи" превратился в представительство не только рабочих, но и солдатских депутатов. Объединеніе явилось естественным результатом событій и не может быть поставлено в зависимость от какого-то обдуманнаго плана противодѣйствія думской агитаціи, как хочет представить Суханов. Распыленныя солдатскія массы сдѣлались центром событій с момента, когда февральскія рабочія демонстраціи превратились в солдатскій бунт, рѣшившій судьбу стараго политическаго строя. Оставаться дезорганизованными в вихрѣ революціонных событій эти массы, конечно, не могли. По утвержденію Шляпникова, только "послѣ долгаго колебанія" из-за боязни вовлечь армію в "политическую борьбу" и сдѣлать ее тѣм самым "небоеспособной". Исп. Ком. постановил 28-го вечером организовать при Совѣтѣ спеціальную "солдатскую секцію". Не столько настойчивость представителей большевиков, выступавших против аргументами, которая развивалась "в рядах оборонческих групп", сколько жизненная необходимость разрѣшила вопрос.