Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* Оливер отрицал, что приложил к этому руку, и назвал все выдумкой с ее стороны, предлогом для интимной беседы со мной. «Таких женщин очень много», – сказала Роза Маколей, сидя в своем кресле, изящная и тощая, словно мумифицированная кошка (это написано 12 августа).
5 мая, среда.
Было бы интересно вести подробный отчет о Забастовке[360]. Сейчас, например, без четверти два; бурый туман; никто ничего не строит; моросит дождь. Первым делом с утра мы подходим к окну и наблюдаем за движением на Саутгемптон-роу[361]. Оно безостановочно. Все на велосипедах; машины набиты людьми до отказа. Автобусов нет. Ни плакатов, ни газет. Мужчины работают на дороге; вода, газ и электричество разрешены, но в 11 часов отключили свет. Я сидела в типографии, вглядываясь в бурый туман, пока Л. писал статью для «Daily Herald[362]». Из «British Gazette[363]» на велосипеде приехал весьма революционный на вид молодой человек. Л. собирался дать им комментарий. Все было по-военному и держалось в строжайшей тайне. Потом вошел Клайв – дверь оказалась не заперта. Он предлагает себя в помощь правительству. Мейнард взволнован и хочет, чтобы издательство «Hogarth Press» выпустило листовку «Nation»[364]. Все это утомительно, уныло и очень напоминает ожидание поезда на платформе. Ходят слухи, что в час отключат газ, – вранье, разумеется. Не знаешь, что делать. Да и погода сегодня соответствующая: туман, дождь, холод. Голос, довольно заурядный и официальный, хотя никакого другого нет, желает нам доброго утра в 10 часов. Это голос Британии, на которой мы не может ответить. Голос банален и сообщает нам лишь о том, что принц Уэльский[365] возвращается [из Франции] и что происходящее на улицах Лондона беспрецедентно.
6 мая, четверг.
(Любопытная особенность Забастовки в том, что трудно помнить день недели.) Все без изменений, но мы по какой-то причине, из-за погоды или по привычке, веселее обычного, меньше обращаем внимание на ситуацию и периодически думаем о других вещах. Такси сегодня не работает. Продаются различные газеты-листовки[366]. Никто ничему не верит. Клайв ужинает в Мэйфэйре[367], и все поддерживают бастующих; я иду к Харрисону [дантисту], и он кричит мне: «Это красная тряпка[368] против британского флага, миссис Вулф!» – а потом рассказывает, как Томас[369] получил £100 000. Фрэнки ужинает в ресторане и говорит, что у всех проправительственное настроение. Приходит Боб [Тревельян] и рассказывает, что Черчилль[370] за мир, но Болдуин[371] и с места не сдвинется. Клайв утверждает, что Черчилль выступает за бомбы со слезоточивым газом, борьбу не на жизнь, а на смерть, и что именно он стоит за всем в происходящем. Так мы и живем, запертые в своих клетках. Я замечаю, как часто наши разговоры заканчиваются словами «ну, я не знаю». По словам Л., это подвешенное состояние ума вызвано отсутствием газет. Похоже, обе стороны в тупике и ситуация может оставаться такой неделями. О чем сейчас все молятся, так это о чуде, о Короле, божестве или каком-нибудь беспристрастном человеке, который скажет «миритесь и не деритесь», чего мы все, собственно, и хотим.
Только что вернулась с прогулки по Стрэнду [центральная улица Лондона]. Разумеется, всюду грузовики, полные пожилых мужчин и девушек, которые едут стоя как пассажиры в старых вагонах третьего класса. Дети копошатся. Они собирают куски старой деревянной брусчатки. Кажется, что жизнь кипит и все заняты делом. Магазины открыты, но пусты. Над всем царит какая-то странная бледная неестественная атмосфера – большая активность, но никакой нормальной жизни. Думаю, со временем мы станем более независимыми и стойкими. Я участвую в покупке платья вместе с Тодд и в ужасе вздрагиваю при мысли о непомерной задаче, которую я на себя взвалила, – пойти к рекомендованной портнихе, но не одной, а с той самой Тодд, из-за чего у меня в жилах стынет кровь. Хотя, возможно, это подстегивает меня сильнее, чем Забастовка. Это (положение дел) немного похоже на ранее утро, когда ты не спал всю ночь. Дела сегодня лучше. Мы продали несколько книг. Боб встал в пять утра, чтобы избежать толпы, и ехал на велосипеде от холма Лейт-Хилл. Час спустя он проколол шину, встретил своего портного, который помог ему с починкой, продолжил путь, чуть не погиб в толпе на подъезде к Лондону и с тех пор бродит по городу, из Челси в Блумсбери, собирая сплетни и бессвязно бормоча об эссе Дезмонда и собственной поэзии. У него в заначке есть еще два произведения, которые «должны быть опубликованы». Он ненасытен и похож на обезьяну, но обладает каким-то грубоватым сельским шармом и напоминает собаку, которую дразнят. Он жаловался на то, как его дразнил Логан. Клайв заходит обсудить сводки – да, больше всего это похоже на дом, в котором кто-то смертельно болен; друзья проведывают; ждешь новостей от врача. Приходил поэт Кеннелл[372], худощавый парень, нервный, заунывный, довольно симпатичный; он ищет работу и решил податься к Вулфам, которые, полагаю, считаются авторитетами в данном вопросе. Мы посоветовали обратиться к Дезмонду. Через час он ушел… Тут меня прервал Клайв. Он ходил с Мэри по магазинам Вест-Энда [западная часть центра Лондона]. Ему нечего было рассказать об этом. В семь часов они с Л. включили радио, но ничего особенного не услышали. Рассказ о ситуации на улицах, о том, как люди «добираются на работу» – стандартная фраза; о том, что завтра будет холодно и ветрено (сегодня промозгло) и что в Палате общин идут жаркие дебаты…
Среди толпы людей на Кингсуэй[373] были старик Притчард[374], беззубый, с возрастом отощавший, доброжелательный, потрепавший Л. по плечу и сказавший, что «готовился пристрелить его», а также старая мисс Притчард, столь же хрупкая, розовощекая, потрепанная.
– Как долго это продлится, миссис Вулф?
– Недели четыре.
– О боже!
И они пошли дальше, через мост в Кеннингтон[375], я полагаю; потом был старый потрепанный клерк, которому предстояло пройти пешком еще 5 миль. Мисс Талбот шла несколько часов, миссис Браун – два часа[376]. Но все они приходят и суетятся как
