Бирон и Волынский - Петр Полежаев

По приглашению лакея, такого же неряхи, как и хозяева, фельдмаршал вошёл в кабинет. Здесь всё было в том же живописном беспорядке, как и десять лет назад. Тот же письменный стол, только ещё более облитый чернилами и салом, с теми же валяющимися ворохами бумаг; то же глубокое кресло с выдвижною скамейкою и тот же, наконец, хозяин, в том же вытертом беличьем халате, только уже не красного, а какого-то пегого цвета. Как и десять лет назад, вице-канцлер так же сидел перед письменным столом с протянутыми на скамейке ногами и с зелёным тафтяным зонтиком на лбу. Постарел и более сморщился вице-канцлер — бледное лицо более пожелтело да изрезалось более глубокими морщинами.

— Приветствую героя Хотина и Ставучан, увенчанного лаврами, — говорил вице-канцлер, силясь приподняться с кресла.

— И терниями, почтеннейший Андрей Иванович, и терниями довольно колючими, — отвечал фельдмаршал, дружески обнимая Остермана и ещё глубже усаживая его в кресла.

По-видимому встреча была весьма дружеская. Да и действительно, это были два равносильных представителя государственного значения тогдашней России. Если слава русского оружия, благодаря дарованиям фельдмаршала, поставила государство твёрдо на европейскую почву, то не менее острое и кудреватое перо вице-канцлера укрепило за Россиею достоинство европейской державы. Это были два бойца, умные, талантливые, с одинаковой мощью, но, к несчастью, бойцы-иностранцы, принёсшие России свои труды, но не жившие с нею плотью и кровью. Это были два бойца, понимающие друг друга, уважающие друг друга, но сознающие, что им, двум медведям, в одной берлоге не жить.

— Российское отечество обязано вам, фельдмаршал, не одною военною славою. Если бы не наши победы, то война со Швецией была бы неизбежна, а вести две войны, на севере и на юге, при настоящих обстоятельствах, очевидно, затруднительно. Всё это я не преминул докладывать нашей государыне императрице.

— Последствием чего были зловредящие мне слухи? — вставил с иронией фельдмаршал.

— И её величество вполне ценит ваши заслуги, — продолжал вице-канцлер, как будто не расслышав иронии фельдмаршала, хотя в этих слухах в немалой доле принимал участие и сам Андрей Иванович.

Не раз подобные слухи вырабатывались в этом кабинете и разносились по придворному кружку развязным язычком усердной помощницы вице-канцлера, дорогой для него Марфы Ивановны.

Пошли рассказы о военных событиях, но фельдмаршал поспешил навести разговор на тему более интересную.

— Имел счастье сейчас представляться императрице в манеже, — сообщил он.

— Изволила кататься верхом?

— Да, под руководством светлейшаго герцога.

— Его светлость отличный ездок!

— Отличный, отличный, но знаете ли что, дорогой граф, я заметил… — при этом фельдмаршал ещё ближе придвинулся к вице-канцлеру и ещё тише проговорил последние слова, — государыня изменилась…

— Изменилась?

— Здоровье изменилось, граф, а если верить слухам, то…

— А вообразите, фельдмаршал, я ничего не знаю… Сижу калекою… с больными ногами, никуда не выхожу… никого не вижу.

— Повторяю вам, граф, — продолжал Миних, улыбнувшись чересчур мнительной осторожности министра, — здоровье государыни очень шатко. Вам, как вице-канцлеру, необходимо подумать о будущем…

— О будущем?

— О будущем преемнике…

— Что вы, фельдмаршал! я и подумать-то не осмелюсь. Да и зачем? По закону Петра Великого, царствующая власть сама назначает себе преемника. Это же подтвердила в 1783 году и царствующая императрица… помните, присягали?

— А разве вам, граф, государыня не высказывала своей воли?

— Нет… то есть… да, почти нет…

— Почти, значит, говорила же?

— Мне известно только отрицательное, нежелание её величества иметь своим преемником племянника голштинского и цесаревну.

— Кстати, о цесаревне, граф, в каких она отношениях к государыне? Я ведь теперь совершенный новичок в придворной жизни.

— В каких отношениях? Гм! В каких отношениях! Право, не могу вам доложить обстоятельно, фельдмаршал, сижу дома… никуда не выхожу… Слышал я, будто цесаревна окружена молодёжью, что неспроста… Говорят об иностранной инфлюэнции… да я не верю…

Слова вице-канцлера заставили задуматься фельдмаршала. Правда, прежде он и сам видел, как просто обращается цесаревна, как обожают солдаты дочку Петрову, да не видел в том никакой задуманной цели. Бывало, и сам он, любуясь красивою девушкою, её голубыми выразительными глазами, грациозным станом и простым симпатичным обращением, не раз задавался вопросом, какое бы влияние могла иметь эта девушка, если бы пожелала власти, если бы не дорожила так простотой и независимостью. А выходит, дело-то и не так, и девушка проводит… уж если говорит Андрей Иванович. Вероятно, русская доморощенная демократическая партия, в которой не будет места иностранцам, ни Остерману, ни Минихам, каковы бы заслуги их ни были… «Надо принять свои меры», — подумал он и решился…

— Мне кажется, для успокоения государыни, — раздумчиво, как будто говоря сам с собою, высказал фельдмаршал, — необходимо иметь строгое наблюдение за действиями цесаревны.

Андрей Иванович от удовольствия даже поперхнулся и глубже запустил пальцы в табакерку.

— Конечно, конечно, любезнейший фельдмаршал, да людей способных нет… Вы ведь знаете нашего светлейшего герцога… работа в его тайной канцелярии великая, а толку немного, хватают всех без разбора, только страх навели…

— Такое важное дело вам бы взять на себя, Андрей Иваныч.

— Мне? Что вы! куда мне! С больными ногами и слепому! Да меня каждый ребёнок проведёт… Вот если бы вы оказали такую великую услугу государыне…

— Я, граф, плохой дипломат… но у меня есть такой человек… способный. Его можно бы послать к цесаревне[18].

— Пошлите, фельдмаршал, пошлите. Государыня будет очень благодарна.

Переходя от одного предмета к другому, разговор коснулся свежих новостей о процессе над князьями Долгорукими. Андрей Иванович заторопился отстранить от себя всякое участие в этом процессе.

— Не моих сил дела такие, — говорил он, — у нас теперь знатные персоны, прожекты сочиняются, новые порядки заводятся…

— Слышал… новый кабинет-министр Артемий Петрович? Знаю его… Был он у меня в команде, ума немалого и самомнения чрезмерного. Но в каком резоне ему гнать Долгоруких?

— Может быть, старые счёты, фельдмаршал, по казанскому губернаторству, а впрочем, Артемий Петрович ведь русский человек, а русские люди не могут не грызться между собою.

Получив нужные сведения, фельдмаршал Миних уехал. Друзья-соперники расстались совершенно довольные друг другом.

— Куда ехать? — спросил сам себя Миних, сходя на широкий подъезд, — к Анне Леопольдовне или к Елизавете? Интереснее к Елизавете…

Если бы такой вопрос представился бы лет десять назад, то ответ, конечно, не был бы сомнителен, но теперь — дело другое: как ни свеж, ловок был фельдмаршал, но соперничать с молодыми горячими силами казалось рискованным. Гораздо безопаснее и вернее было искать у Анны Леопольдовны. Не избалованная вниманием, она будет более признательна за преданность.

— В Зимний дворец! — крикнул фельдмаршал кучеру, садясь в карету.

Домашняя жизнь молодых супругов началась не медовым месяцем. Не оправдывалась пословица Анны Ивановны: «стерпится — слюбится». Напротив, чем более проходило времени, тем рознь между супругами становилась яснее и глубже. С пренебрежением, даже с какой-то ненавистью постоянно относилась молодая супруга к своему мужу; за каждым неловким словом или движением, в чём он оказывался виноватым ежеминутно, с её стороны следовали вспышки и ссоры. Императрица принимала участие в этих ссорах и, разумеется, тем ещё более портила дело.

Советы и усовещевания оказывались недействительными. Наконец императрица объяснила эту постоянную раздражительность новым её положением: Анна Леопольдовна сделалась беременною. Как скоро найдена была причина, понятны стали и все новые явления в наружности и характере принцессы — эти тошноты, эта начинающаяся полнота, какой-то серый цвет лица с проступившими жёлтыми пятнами, эти быстрые перемены от нервной деятельности к полному упадку сил, а главное — эта необыкновенная сварливость в женщине, до сих пор сдержанной, и особенная нетерпимость мужа.

Но если бы кто мог заглянуть в душу молодой женщины, тот увидел бы там много иного. Рядом с физическими страданиями, естественными последствиями изменений в организме, работали явления психического мира. Как прежде ни казался жалок принц Антон в качестве искателя руки и жениха, но отдалённость, светские формы и выгодность общественного высокого положения скрашивали многое — во всяком случае, делали его человеком сносным, но когда брачные отношения объединили их жизни в одну, когда глаза стали ежеминутно наталкиваться на все прежде скрывавшиеся недостатки, холодность и равнодушие женщины перешли в отвращение и озлобление. Вместе с тем, чем настойчивее и упорнее в душе её укреплялись эти чувства, тем чаще стал возникать в воображении другой образ, одетый всеми поэтическими красками, — образ красавца Линара, начинавший было уже стираться. К ещё большему несчастью, жизнь и обстоятельства сделали Анну Леопольдовну ещё более замкнутою, более способною держаться за свои внутренние образы, а следовательно, и более страдающею, более нервною и странною во внешних проявлениях.