Чуть свет, с собакою вдвоем - Кейт Аткинсон

Ну, подумал Джексон, что случилось в Лидсе, останется в Лидсе. Так ведь говорят?

— Я, леди, не боюсь, — сказал он. — Но если угощаете, я бы не отказался от перно.

Пора сматываться. Джексон тихонько выполз из постели — одежда валялась там, где он, очевидно, содрал ее и бросил на пол несколько часов назад. Двигался не без изящества. Голова чугунная, для хрупкого стебля шеи слишком тяжела. Он прокрался по узкому коридору — повезло, угадал, которая дверь в ванную. Вести себя в доме как на разведке в тылу врага — подход не хуже прочих. Дом смахивал на тот, где он вырос, только чуть поприличнее, и это расстроило его, как порой расстраивают грезы.

В ванной было тепло, чисто, коврики на полу и на крышке унитаза — одинакового клубничного цвета. Унитаз тоже розовый. Джексон не припоминал, чтобы ему приходилось мочиться в розовый унитаз. Все бывает впервые. Плитка с цветочками, парфюмерия из супермаркета аккуратно выстроилась по краю ванны. Что за женщина тут живет, почему она спит с незнакомцем? Он бы и себе задал тот же вопрос, но как-то без толку. В стакане над раковиной стояли две зубные щетки. Что бы это значило?

Он помыл руки (его выдрессировала череда женщин, что вела происхождение из самого каменного века) и увидел себя в зеркале. Беспутен снаружи, как и внутри. Пал. Как Люцифер.

Отчаянно хотелось в душ, но еще отчаяннее тянуло выбраться из этого клаустрофобского дома. Джексон спустился на первый этаж, держась края крутой лестницы с ковровой дорожкой, — так половицы меньше скрипят. Женщина жила с человеком, который оставил в коридоре велосипед. Вероятно, тот же человек беспечно кинул пару грязных бутсов у двери. К стене прислонен скейтборд. От одного вида этого скейтборда (а где же владелец?) Джексон пал духом.

Почему-то было бы приятнее, если б вторая зубная щетка принадлежала партнеру, любовнику, а не сыну-подростку. Джексона внезапно посетила благодарность за то, что его первая жена вновь вышла замуж, — не потому, что она (очевидно) счастлива, ему с высокой башни плевать на ее счастье, но потому, что она не водит по ночам незнакомых мужчин (таких, как он). Мужчин, что беспрепятственно бродят по дому, где дочь Джексона и Джози бьется в когтях мучительного угрюмого отрочества.

Джексон не дышал, пока не закрыл за собой дверь и не ступил в дымку раннего утра. День может повернуть куда угодно, и не только о погоде речь.

Он нацелил внутренний компас на «Центр города» и потрусил вперед, взяв темп поспокойнее обычного, надеясь обогнать эпическое похмелье. Недавно Джексон вновь начал бегать. Если повезет, если колени выдержат, пробегает все золотые годы и добежит до алмазных.

(— Зачем? — спросила Джулия. — Зачем бегать?

— Перестаешь думать, — бодро ответил он.

— И это хорошо?

— Ну а то.)

Есть и другой плюс: в своем турне по Англии и Уэльсу он обнаружил, что бег — удачный способ осмотреться. Еще до завтрака попадаешь из города в деревню, из городского распада в буржуазный пригород, не сбавляя шага. Отличный метод изучить местный рынок недвижимости. И никто не замечает тебя, рассветного психа, который пытается доказать, что еще молод.

Джексон наконец добрался до «Бест-Вестерна», где и собирался провести ночь, а вовсе не в объятьях незнакомки. Давненько у него не бывало случайного секса. «Полюбишь ли до завтра?»[103] Ой не хотелось бы.

Он вошел в лифт; может, стоит поспать, наверстать упущенное. Встреча с Линдой Паллистер — в десять, от гостиницы рукой подать. Полно времени вздремнуть, принять душ, побриться и позавтракать, размышлял он, входя в номер. Чашка приличного кофе. На текущем этапе даже неприличный сойдет.

Он совсем забыл про собаку.

Пес в тревоге ждал под дверью, будто не знал, кто сейчас войдет. Увидев, что не давешний Колин, бешено завилял хвостом. Джексон опустился на корточки и с минуту потакал собачьему восторгу. Стыдно — бросил пса в одиночном заключении на всю ночь. Если б взял вчера с собой, может, собака бы за ним последила, охранила бы его нравственность — в нужный момент дружески положила бы лапу ему на плечо, посоветовала не пороть горячку: Иди домой, Джексон. Не надо. Скажи «нет», и все.

Он оглядел номер — нет ли маленьких бурых сюрпризов — и ничего не нашел.

— Молодец, — сказал он и, хотя этого ему хотелось, пожалуй, меньше всего на свете, достал поводок, прибавил: — Ну что, пошли, — и расстегнул собаке рюкзак.

Она пальцем не шевельнула, не пособила бедной крохотуле. Пустите детей и не препятствуйте им. Она все думала о девочке, что пела свою песнь неведения «Вспыхни, звездочка, мигни» в «Меррион-центре», и ее ужасной матери-ехидне. Кортни. «Да заткнись уже нахуй, Кортни». Что с людьми, как они так могут? Эхо отца — детей должно быть видно, но не слышно, Матильда. Он считал, детей должно быть не видно и не слышно. Был другой ребенок, братик, он уже умер, когда Тилли родилась, — все детство она дышала в затылок его тени. В прошлом столько кладбищ, столько детей малых, надгробия — как сломанные зубики. Современная медицина почти всех спасла бы — спасла бы ее брата. Но чтобы спасти маленьких Кортни, одной медицины недостаточно.

Странно: она помнит, как звали незнакомого ребенка, но еле-еле припоминает, как называются обычные предметы. Чайник. Сегодня утром десять минут выжимала из мозга слово «чайник».

— Такая штука, в ней воду кипятят, — беспомощно сказала она Саскии. — Старица. Чай. Чай варится. Понимаешь?

— Старица? — скептически переспросила Саския. Ни слова не поняла.

— «Потанцую с „Матильдой“»[104], — сказала Тилли. — Это меня так зовут, Матильда. Как-то раз бродяга пришел к речной старице, — пропела она — вдруг поможет? — и Саския сказала:

— А… мм… ну да. Конечно.

Хотя бы слово «чай» по делу. Первым она отловила и выволокла из глубин «курицу»:

— Поставлю-ка я эту, как ее, курицу — чайку выпьем, а?

А Саския смотрит, будто у Тилли вторая голова отросла. Мозги у Тилли были да сплыли. Тилли — старица, ничего в башке не варится. Вчера вместо ламп — лилии. Ой, темно-то как, я включу лилии? Не трудятся, не прядут[105]. Над всей Европой гаснут огни. И нелепые слова для простых предметов — занавески, ящики, чашки превращаются в оспки, гипы, гноты. Все слова взбиты в пюре, язык рассеивается, а потом не останется ничего, кроме звуков, а-о-у-ар-ай-и-ар, а дальнейшее — молчанье.

Напугала Тилли девочку. Безумие Лира. Бедная Офелия плывет по течению, держит сумку, а в сумке той ножи, вилки и — вот только сегодня утром — моток красной ленты и вязальная спица, будто Тилли во сне бродила по галантерейной лавке. В репертуарном она играла Офелию. Актер, игравший Гамлета, был мелковат. Зрители в зале ерзали. Ну понятно — хочется, чтоб Гамлет был повыше. Плыви, плыви, лодочка, вниз да по реке[106].

— А классику ты играла? — на днях спросила она Саскию. — Шекспира?

— Да ни в жизнь, — ответила Саския, словно Тилли предложила ей блюдо с мерзостью.

Саския — это тебе не Падма, Падма добрая, вечно спрашивает, не нужно ли Тилли чего. Так с Тилли обращается, что та порой чувствует себя инвалидом. Инвалид. Не валидна. Всего две буквы, так? Больная или недействительная. Она становится и тем и другим. Лучше смерть, чем безумие. Кто-кто, а Офелия понимала.

Маленькая девочка-вспыхни-звездочка уже перепуталась со всеми прочими бедными крохотулями этого мира. И там же чучела крольчат. И ее собственный потерянный ребенок. Все смешались в одного малюсенького беспомощного младенца, что плачет на ветру. Имя девочки-вспыхни-звездочки ускользнуло, минуту назад Тилли помнила, а теперь… нет, исчезло, куда исчезают все чайники. Ох, батюшки.

Она хотела сказать про девочку-вспыхни-звездочку человеку, который когда-то был полицейским. А той славной девушке она сказала, в этом центре, как его?.. Масса, месса, метрика, «Меррион-центр». У нее тогда своих бед было полно — не сказала, наверное. Зло побеждает, когда добрые женщины опускают руки[107]. Разумеется, кошелек так куда-то и утек. Джулия и Падма одолжили ей денег. Даже Саския дала пять фунтов и сказала: «Чуток продержитесь». У девочки доброе сердце, хотя Тилли слышала, как та жаловалась продюсерам на площадке. Жаба старая. Неряха. Я хочу жить одна. Мечтать не вредно, девочка бедная, они у нас скупцы.

Надо было вмешаться. Вот она подхватывает девочку на руки, выбегает из «Меррион-центра». Сажает ее в машину (если вспомнит, как завести), увозит в коттедж «Синий колокольчик», кормит несчастную малютку болтуньей и этими анжуйскими грушами, которые купила ей Падма, они вкусные. Тилли даже яиц взболтать не умеет. У матери был маленький веничек. Красивый. «Болтунья» — замечательное слово. Болтать по душам. Если б у Тилли была маленькая девочка, Тилли с ней болтала бы. Или с кроликом, бедным бархатным крольчонком, что убегает от лисы или от ружья. Беги, кролик, беги[108].