Книга с местом для свиданий - Горан Петрович

— Обязательство! Компетенция! Полномочие! Монопольное управление! Обвинение! — особо выделял именно эти слова Славолюб Величкович, довольный письмами Анастаса. — Видите, Магдалина, все идет как по маслу, стоит только захотеть!

А она, Магдалина, получала из Парижа раскрашенные от руки планы мостов через Сену, собора Нотр-Дам или променада на Елисейских полях, на которых ее сын «для удобства ориентирования» отмечал стороны света, а на обороте перечислял, что и когда читает. Правда, писать об этом юноше довольно долго было почти нечего. Его гимназическое знание французского языка имело солидные основы, но оказалось совершенно недостаточным для того, чтобы свободно чувствовать себя в стране великих писателей. Поэтому, как и всякий чужак, боящийся насмешек, он сначала избегал настоящих литературных произведений, намереваясь появиться в них лишь тогда, когда почувствует, что может понять все те нюансы, которые составляют богатство любого языка. «Начал я с газет...» — писал он матери.

— Мне хочется познакомиться с теми областями, которые посещают обычные люди, а уж потом отправиться завоевывать поэтические вершины... — вслух читала она строчки из писем сына в своей наполненной меланхолией комнате в доме на Великом Врачаре.

Обстоятельства сложились так, что газет у Анастаса оказалось в избытке. В комнате напротив него жила швея родом из Прованса, уверенная в том, что в Париже она сможет стать модной портнихой. Она покупала чуть ли не все газеты и журналы, стараясь быть в курсе последних сплетен и событий, происходящих в тех слоях общества, по отношению к которым можно было применить слово «шик», ибо свято верила, что благодаря этим сведениям, в тот момент, когда пробьет ее час, она из скромной девушки, прорезающей и обшивающей петли для пуговиц, превратится в создателя высокой моды. Она регулярно снабжала Анастаса целыми охапками старых газет, прошлогодних еженедельников, посвященных опере, охоте на мелкую дичь, теннису или бегам, журналов об искусстве интерьера и устройстве садов, по окончании сезона пачками модных журналов осень—зима или весна—лето, информационными бюллетенями для биржевых маклеров, каталогами сельскохозяйственных выставок-ярмарок, так называемыми «желтыми» еженедельниками за прошлый месяц, которые с одинаковым азартом описывают роскошные балы остатков аристократических семейств и нераскрытые преступления в притонах на окраине города..

— Учитесь! — всегда повторяла швея одно и то же, шлепнув на пол груду газет и получая скромное удовольствие от того, что может выглядеть важной особой в глазах застенчивого сербского студента.

Анастас читал с большой охотой. По правде сказать, ему нравилось, что там, среди пестрых статей и заметок, он почти всегда был в полном одиночестве, ведь полчища любопытных давно покинули большинство этих столбцов, так что никто ему не мешал блуждать целыми ночами и медленно читать по слогам то, на что при других обстоятельствах у него не хватило бы храбрости даже глянуть. Было что-то удивительное в содержании этих текстов, предназначенных для множества людей и стремительно пустевших с появлением следующего номера газеты. Среди некогда чрезвычайно важных заголовков теперь эхом отзывались одинокие шаги. Там, где когда-то целые толпы дышали одним дыханием, теперь ничто не шелохнется, воздух сперт, пахнет плесенью и неизбежным распадом. О былом величии событий свидетельствуют лишь контуры судеб, но и они становятся все бледнее, все неубедительнее, и уже близок час, когда кто-то неминуемо задаст вопрос — а существовали ли эти судьбы вообще?

С другой стороны, газетные просторы давали юноше возможность ощутимо почувствовать разницу между пустыми и полными словами языка, он увидел, как можно ловко обходить собственные заявления и даже клятвы, утверждая вчера одно, сегодня другое, а завтра третье, в чем он без труда убеждался, получив от швеи новую пачку газет. Давали они и возможность, пусть даже с некоторым опозданием, усвоить некоторые манеры, не знакомые такому человеку, как он, то есть с Востока, так здесь называли ту часть Европы, откуда он прибыл. Возможность без стеснения остановиться перед напечатанным роскошным меню какого-нибудь шикарного ресторана и досыта поесть, не обременяя себя размышлениями о том, во что это обойдется, выбирая такие блюда и десерты, одни только поэтические названия которых уже свидетельствовали об изысканности галльского гастрономического вкуса, и сопровождая их благородными винами со звучными названиями. Наконец, здесь, в газетах и журналах, у него появлялся шанс столкнуться с такими людьми, встреча с которыми в реальной жизни французской столицы вряд ли была возможной.

— Так человек только покой теряет, зачем давиться в толпе. Готов спорить на сотню, что узнаю больше твоего, если завтра просто пробегу глазами по всему, что ты обдумывал сегодня, расчленяя то, что написано по строчкам, — вот лишь одно из его упрямых утверждений, зародившихся еще во время учебы во Франции и повторявшихся много лет спустя в белградской парикмахерской «Три бакенбарда» или в ресторанчике «Русский царь» после возвращения из Парижа.

Хотя в толпе люди сталкиваются лицом к лицу, в ней трудно толком распознать не только других, но и самого себя. Правда, значительно увеличивается возможность завязывать новые знакомства. В старых газетах Анастас Браница встречал видных членов правительства или парламента, которые пытались втихаря откреститься от обещаний, данных избирателям во время прошлогодних выборов; молодых историографов, переписывающих все, что видят, для составления детальнейших комментариев к исследовательским монографиям своих высоколобых научных руководителей; любителей разгадывать загадки, отыскивающих завершающее слово для дела всей своей жизни — кроссворда на десять тысяч полей; провинциалов, готовых затверживать наизусть всевозможные сентенции и мельчайшие детали, чтобы по возвращении домой хвалиться перед изумленными земляками тем, что для него в столице не было тайн; людей того сорта, которые, не имея звучных имен, развлекаются тем, что отыскивают поводы для составления обличительного письма с протестом, разоблачением очередной грандиозной аферы или хотя бы указанием на недопустимо участившиеся в последнее время ошибки типографских наборщиков; господ среднего возраста, безукоризненно одетых, причесанных, надушенных, с ухоженными усиками, беспечно сидящих с газетой и стаканом минеральной воды в многочисленных кафе квартала Сен-Жермен без копейки в кармане; господ того же сорта, только помоложе, охваченных надеждой на то, чтобы как бы случайно наткнуться на какую-нибудь старую деву, не обязательно внешне привлекательную, но обязательно состоятельную; несчастную мадам из окраинного района, уверенную в том, что полезные советы относительно того, как устранять пятна с шелковых дамасковых салфеток, фарфора, серебра и прочего, помогут снова засверкать ее невыносимо потемневшему браку; виноградаря из Шампани или Божоле, который, закончив сбор урожая, наконец-то может передохнуть, обтереть руки о фартук, поднять голову и посмотреть, что было нового на белом свете; подростков из хороших семей, которые тайком от взрослых разинув рты рассматривают почти раздетых, соблазнительных кокеток из рекламных объявлений, предлагающих чулки, лифчики, корсеты с китовым усом, женское белье Ламана или доктора Густава Егера, изготовленное по «гигиенической шерстяной системе»; ныне забытую солистку Национального театра, с заплаканными глазами за стеклами лорнетки в черепаховой оправе, над сообщениями о канувших в вечность премьерах, вызывавших в свое время реки восторженных хвалебных рецензий, где писали, как великолепно — «Говорю вам, великолепно!» — она исполнила главную роль...

И так далее, и так далее, слева направо, по кругу, по кругу, как в паноптикуме...

Пока все это в один момент не остановила война.

ЧЕТВЕРТОЕ ЧТЕНИЕ

В котором говорится

о дефиците

баланса одной жизни,

о сундуке, обитом внутри

присборенным и простеганным

запахом другого мира,

о мадемуазель Увиль

и патронессе Дидье,

о шариках

из хлебного мякиша

и о комках пуха,

о том, можно ли из слов

построить церковь,

как недалеко может быть

от Сеняка до Великого Врачара,

о пальмах, которые цветут

раз в сто лет,

и об отпечатках фиолетовых чернил

и следах пастельных карандашей

на подушечках пальцев.

31

Вернулся он в один из четвергов осени 1922 года. Нанял фиакр перед зданием Центрального вокзала, возле его восточного крыла, сильно пострадавшего от войны и все еще окруженного лесами, напоминавшими костыли и медицинские шины, и казавшегося переломленным и перевязанным скрепленными друг с другом полотнищами мешковины. Несмотря на то что день был дождливым, он велел кучеру опустить складную крышу, как следует укрыть большой дорожный сундук пестрым клеенчатым фартуком, каким обычно закрывают колени, и везти его как можно более кружным путем. Не успели они еще толком проехать Савамалой, достигнуть ограды Калемегданского парка и увидеть барочную башню Собора, как он уже совершенно промок. Прохожих на улицах было мало, но все равно его никто бы не узнал. Старичок, цокая языком, подгонял усталую гнедую лошадь, уздечку которой украшали промокшие, отяжелевшие кисточки из красной шерсти, время от времени хлестал ее кнутом, оборачиваясь, чтобы еще раз глянуть на этого чудака, молодого господина с непокрытой головой, который трясется непонятно зачем и почему по лужам булыжной мостовой и упрямо мокнет, уверяя, что желает прокатиться аж до еврейского квартала, через Дорчол, мимо электростанции, объезжая город по окраине, а оттуда к ботаническому саду, чтобы выехать с совершенно противоположной стороны на улицу Князя Милоша, а потом до пивоварни Вайферта, там пересечь Крагуевацкое шоссе и оттуда снова въехать в город, битый час покрутившись вокруг да около, словно после долгого пребывания на чужбине ему захотелось таким способом снова начать привыкать к Белграду. Поэтому так и получилось, что в дом на Великом Врачаре, впоследствии Звездаре, он вошел, когда уже перевалило далеко за полдень, в безвозвратно погубленной одежде, с которой ручьем текла вода, и служанка Златана только руками развела, когда он предстал перед ней в таком виде, да еще и забрызганный грязью от колес фиакра.