Земля — Сортировочная (сборник) - Алексей Иванов

Город Бобриске понравился. Дорога не большак, каменная, дома здоровущие, по три, по четыре этажа аж нагромоздили, трубы высоченные, опять же полно машин кругом, люди мельтешат, одним словом — чудно! У такси Бобриска со всеми шоферами поздоровалась, но садиться перехотела — мужики мордатые, дюжие, сотворят худое. Как троллейбус подошел, осенила его крестным знамением и точно в омут очертя голову кинулась.

В институте да в общежитии приглянулась всем Бобриска. Да и было с чего: деваха–то вся играет как маков цвет, до чего хороша. Парень мимо не пройдет, не ущипнув, бесстыдник. Преподаватели–то Бобриску сразу заприметили. Хоть рожи крысиные, бумажные, очечки толстые, а чуют родную кровинку. Бобриска как пошла экзамен сдавать, так без церемоний вывалила на стол кучей и осетрюгу, и огурчики, ногу кабанью бухнула, из Козъмова шкалика бумажку выдернула — и по стопочке. Эх, крепко прошло! У Пальцева–то ихнего, самого умного, ажно стеклышки испариной помутнели, до чего круто.

Короче говоря, стала Бобриска студенткой. Учеба тяжело давалась, денег мало. Ходила, как председатель учил, по ночам на вокзал вагоны разгружать. А училась хорошо, на лету схватывала, даром что пытливая, на загляденье: не посмотрит — физика ли там, математика или ботаника, все про картошку выспрашивает. В общем, знал человек, почто родился. Студенты же Бобриске не больно по душе пришлись. Все тошшие, бегают, галдят, руками машут. На парня глянь — не поймешь, чем жив: штаны болтаются, сам жердина и сутулый. Все конспекты просит, бутерброды ворует. Девки — те ишшо хлеще. До учебы и дела нету, все про парней трещат. Мажутся, и глаза, и губы, лишь бы попригляднее стать, срамота! От зеркала их не оторвешь, в холода рейтузы не напялишь. Не стала с ними дружить Бобриска. Приколола на стенку дедову грамоту за победу над урожаем, мешок под кровать сунула и по ночам все съела, токо кабанью ногу не одолела — погрызла немного и отступилась: здорова благо. А чего добру–то пропадать, этаким стерляткам скармливать! Им и так парни тащат конфеты там всякие, яблоки. А девки ну чисто гулящие. Что ни вечер, то под ручку, в обнимку или целуются, будто и чести девичьей не знают. А у него–то, стервеца, глаза масляные, а рыло постное. К Бобриске и самой один клеился. Парень вроде ничего, простой, тоже из деревни, да потом руками полез, она его и отшила. Он ушел и валенки упер.

Плохо ли, хорошо ли, но семестр прошел, настала сессия. Бобриска день и ночь талдычила–талдычила слова эти нерусские — не лезут они в голову, хоть ты лопни. Плюнула в сердцах, взяла кабанью ногу и пошла на экзамены. Профессоры ногу брать стесняются, краснеют, но в книжке подписываются закорючками.

И вот зимой поехала Бобриска на побывку обратно в Коровяк. От станции до райцентра автобусом, потом по большаку пешком, затем на лыжах, оленьим мехом подбитых, через гать замороженную и снеговые поля добралась Бобриска уже затемно до родной избы и мешок с кабаньей ногой доволокла. Под собачий брех поднялась на крыльцо, постучала. «Кто?» — услышала за дверью председателев голос и пискнула в ответ: «Свои!» — «Свои в такую погоду дома сидят!» Долго ей открывать не хотели, окоченела Бобриска, едва не окочурилась. Но вот распахнулась дверь, и председатель Дегтярев зажег фонарь.

Провели Бобриску в горницу, мешок под лавку заховали, ватник и чоботы на печь сушиться положили. Сразу и баньку топить начали, и чугунок со щами на стол. Токо тревожно у Бобриски на сердце. «А дедко–то где схоронился?..» — спрашивает. Помрачнел председатель, голову уронил, отвернулся. «Нету дедкu…» — говорит.

…На могилу ему посадила Бобриска куст картофельный, самый лучший, клубни как на подбор, меньше кулака нету. Первый опыт Бобриски… И хоть бы травинка сорная рядом!

«Дедушкина» — так сорт называется.

Конец сельскохозяйственного рассказа про Бобриску.

— Да, действительно… — задумчиво произнес Внуков первым.

— Ваш рассказ просто всю мою жизнь перевернул, — добавил Ричард, еще точно не определив, не издевались ли над ним, приглашая на прослушивание всякой ереси.

— Мне такой откровенной лести не надо, — с достоинством сказал Барабанов, сделав ударение на слове «откровенной».

— Имеются ли иные оценки? — сурово спросил Николай.

— Э–э, брат Николай… — закряхтел Свинья. — Здесь нас с тобой как творцов не оценят… Да и мнение–то их, по совести говоря, выеденного яйца не стоит…

— Почему это наше мнение не стоит выеденного яйца? — обиделся Витька.

— Ну, ладно, — согласился Свинья. — Пусть ваше мнение стоит выеденного яйца, если для тебя, Витька, это так важно.

— Нет, ты уж объясни, почему ты льешь на нас потоки отборной грязи? — завелся Витька.

— Ох, Витька, давай не будем об этом, — простонал Свинья. — Ведь за красивые глаза не бросают в лицо железные стихи, облитые горечью и злостью.

— Может, кто и бросает за красивые глаза, — въедался Витька. — Мир дураков богат и разнообразен.

— Ну, Витька, если конкретно в твоем случае разбираться, то ты сам–то не пробуй, а вон Мазу попроси подумать, мог ли я сказать о тебе чего за красивые глаза? Нет, конечно же, хотя бы по причине отсутствия таковых.

— Это, Свинья, у тебя глаз нету, а у меня–то есть!..

— Да, Витька, ты прав. У тебя глаза есть. У тебя глаза большие, водянисто–голубые, выпученные и близко–близко у носа — так, что ты ими обоими можешь спокойно смотреть в подзорную трубу, а в ближайшем будущем они у тебя сольются на переносице в один, и ты превратишься в циклопа.

Пузан обомлел.

— А ты!.. — задыхаясь, выдавил он. — А ты просто урод!.. У тебя!.. У тебя отвратительные белобрысые волосы!.. И зубы маленькие и редкие, так что, когда ты закрываешь рот, чего ты делаешь крайне неохотно, они входят друг между другом, как у «молнии»!..

— А если бы меня, Витька, кто–нибудь в задушевной беседе спросил, как ты выглядишь, я бы и то не сказал. Да и слов–то невозможно подобрать, чтобы описать твою внешность, столь безобразную, что это просто эталон безобразия, чтобы описать то чувство брезгливого ужаса, которое при виде тебя испытывают люди, подавляя естественную в таких слvчаях тошноту. Какую часть тебя, Витька, ни возьми для анализа, так сразу и убеждаешься в правоте вышесказанного. К примеру, лоб у тебя, Витька, выпуклый и кривой, а волосы кудрявые и растут гребнем, который начинается на макушке и кончается на лопатках. Если искать определение твоей голове, Витька, то я скажу, что она у тебя в форме детской железной дороги. В общих чертах, Витька, ты напоминаешь гальванизированного покойника. К этому добавь просто сакральное отсутствие ума, и картина будет удручающей. Но зато, Витька, ты добрый, и под такой неказистой оболочкой бьется горячее, любящее сердце.

Витька, покрывшись пятнами, со страстью глядел в зеркало.

— Факт, — скрипнул Внуков в подтверждение.

— У–ы–ы–ы!.. — закричал Витька и выпрыгнул в окно.

А недоумки, пересмеиваясь, направились на улицу к теннисному корту. У корта на бревнах сидела Бобриска. Лицо у нее было грустным. Маза подсел, рядом и спросил с участием в голосе:

— Как жизнь?

— Вот, значит, как дело–то обернулось!.. — закричал Свинья, увидев их вместе.

— Да, мы любим друг друга, — гордо заявил Маза. — А посторонние, кстати, нам ни к чему. Я, может, сейчас в любви буду признаваться.

— Сомневаюсь в твоих навыках, — хмыкнул Свинья. — Ты, наверное, просто скажешь: «Я тебя люблю» — и покраснеешь, а это неправильно.

— А как правильно? — спросил Маза.

— Ну… Поясняю. Надо сперва просто сесть рядом и нахохлиться.

Маза нахохлился.

— Потом медленно, чуть дрожа, взять ее руку. Не так, мельче дрожи, и руку левую, ну!.. Вот.

Свинья расстегнул рубашку и принялся с жаром бегать вокруг. Бобриска улыбалась. Немного в стороне встал Николай Марков с задумчиво–недовольным лицом.

— Теперь гладь руку, гладь!.. Смотри на руку!.. Теперь лицо подними и посмотри на нее тоскующе!.. Тоски во взгляде побольше, побольше!.. Да что за бездарь!.. А руку продолжай гладить!..

— Не, — негромко сказал Николай Марков. — Гладить больше не надо.

— Теперь говори тихо, с придыханием: я давно хотел — пауза — сказать тебе…

— Я давно хотел, — прошептал Маза и мигнул, — сказать тебе, Ирочка…

— «Ирочка» не надо! — крикнул Свинья.

— Надо, — твердо возразил Николай.

— Не надо, не надо, замолчи, не вмешивайся, понял?.. Дальше говори: что я… тебя…

— Что я… тебя…

— А теперь одними губами: люблю…

— Люблю…

— Не шепчи, дурак, а вообще без звука!..

«Люблю», — беззвучно сказал Маза.

— А теперь порывисто обнимай и целуй в щечку!..

— Нет!.. Нет, погоди, Маза! — закричал Николай. — Надо целовать руку!..

— Да что ж ты встреваешь–то всю дорогу, проклятый тупица!.. — возмутился Свинья.

Маза облизнулся.