У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

Три года тому назад, уже на Чукотке, я получил от Ларисы письмо. И в этом письме она мне рассказала о своей встрече с А.С. И я ее сразу же понял. Как будто с Александром Сергеевичем. А на самом деле с Александром Солженицыным. Просто Лариса решила замаскироваться. Для конспирации.

Племянница сестры Ларисиного отчима была в то лето соседкой Александра Исаевича по даче. Все знали, что это Солженицын, а когда Лариса приехала в отпуск, то пару недель погостила у своей дальней родственницы.

С веранды Лариса видела, как Александр Исаевич косит перед своим домом траву.

Сначала она стеснялась, но потом все-таки решилась и, сбежав по ступенькам вниз, все еще колеблясь, остановилась перед разделяющими соседние участки зарослями кустарника; и Александр Исаевич, по лагерной привычке как-то сразу почувствовав, что кто-то за ним наблюдает, повернул к Ларисе голову. И тогда Лариса с ним поздоровалась. И Александр Исаевич тоже с ней поздоровался.

Лариса говорит, что когда она его увидела вплотную, то прямо чуть не обалдела, до того он ей напомнил меня. Наверно, все-таки наоборот. И не совсем понятно, чем.

Что-то неуловимое. Она даже не может объяснить. Но все равно как будто родные братья.

И она ему сказала, что приехала из Магадана и что у нее в Магадане есть друг, который его очень ценит и любит. И не только он один. И Александр Исаевич сказал, что ему это очень приятно, хотя дела у него сейчас не такие уж веселые.

Потом он ушел к себе в дом, а когда уже стало смеркаться, Лариса зажгла на веранде лампу и, вырвав из тетради листок, достала авторучку.

А через месяц я за этим письмом ходил по распадку к буровикам и с тех пор никогда с ним не расставался. Покамест меня Зоя не приштопала.

И все норовила мне заехать по яйцам. И я, как мог, загораживался и, схватив штаны и рубашку, бросился к двери. А застегивал пуговицы уже в коридоре. Как-то сразу и не допер, что письмо-то осталось в комнате.

Все вокруг кудахтали:

– Уходи, уходи от греха подальше!

Но я никого не слушал и попробовал вломиться обратно. И, когда, как на финишной прямой, все-таки влетел, то Зоя его – раз! – и от конверта осталось уже две половины… И это было так неожиданно, что я сразу же почти отрезвел.

Я вытащил Зою в коридор, и соседи стали меня от нее оттаскивать. Уворачиваясь, Зоя все-таки вырвалась и рванула на кухню. И кто-то мне надавил коленом на грудь, и, покамест я так лежу, кто-то уже побежал за веревкой. Сейчас, наверно, свяжут. Но я поднатужился и, разорвав чей-то рукав, ринулся Зое вдогонку.

На кухне я затолкал свою любимую в угол и как следует ей врезал. И она уже схватила топор, но кто-то ей в последний момент помешал. И если бы Зоя не оглянулась, я думаю, она бы меня, скорее всего, зарубила.

А потом Зою увели, и я сидел перед раковиной на стуле и плакал. И соседи мне велели уходить, а то они вызовут милицию. Но я их всех обозвал подонками и, отталкиваясь от стены, снова поперся обратно и возле Зоиной двери в нерешительности остановился. С тупой равномерностью несколько раз подергал за ручку, но изнутри все равно так и осталось заперто.

И прямо на полу рядом с плащом валялся мой пиджак. Вместе с коробками из-под кассет. И из некоторых коробок, как бы уползая обратно в комнату, тянулись ленты пленок. «Романтик» лежал как-то неуклюже и отдельно от крышки, и среди рассыпанных из папки рукописей почему-то без футляра стояла пишущая машинка. Когда я на кухне собирался с мыслями, Зоя мне все это выбросила из комнаты. А письмо, сколько я ни ползал, так и не появилось.

Когда я все это переварил, то слезы сразу же высохли, и, отбивая кулак, я что есть силы замолотил по двери. Хотел даже попробовать взять ее плечом на таран. Но у меня не хватило массы.

Ползая на коленях, я все побросал прямо в плащ и, завязав рукава на узел, через весь город потащился на улицу Билибина. Буду теперь все хранить у Ларисы. А гитару Зоя размолотила еще в прошлый раз.

А вечером, когда вернулся обратно, то снова взял свою единственную за жабры.

– Что же ты, – говорю, – дура, наделала? Ведь это же о Солженицыне!

И показываю ей роман-газету. Ту, что изъяли из библиотек, с предисловием Твардовского. Она со мной уже почти десять лет. Вместе с «Конармией» Бабеля. Наверно, теперь улика. А на обложке его портрет.

Но Зоя сказала, что она ничего не помнит.

– Кажется, – говорит, – сожгла. А может, и выбросила.

И мы с ней потом даже вместе искали и чуть не перерыли за бараком всю помойку. Но так ничего и не нашли. А только разогнали всех кошек.

И после Лариса даже попробовала мне написать по новой. Как будто я опять на Чукотке, а она опять под Москвой. И я даже ходил за письмом на почтамт. Но так ничего и не получилось.

Лариса уже все позабыла. Не то чтобы позабыла. А так. Как-то совсем не то. Теперь уж не восстановить.

А меня потом лишили в бараке гражданства, и я улетел на материк, а Александр Исаевич – еще дальше и надолго.

Но все равно ведь он живой. И если бы не он, то я бы тут, пожалуй, сошел с ума.

И теперь совсем не важно, что я живу здесь, а он где-то там, за тридевять земель.

И, наверно, так никогда о той встрече и не вспомнит.

Как никогда уже и не вспомнит моя дочь, как еще когда-то в Манихине мы с ней стояли на поляне, она у меня на руках, и все смотрели и смотрели на костер. И ей тогда было еще всего два года.

«А все-таки жаль», что это письмо так никогда уже и не прочитать. И больше уже никогда не послушать в той комнате на улице Билибина «Грустный вальс».

Записки из коридора. Коммунальная хроника

Пробуждение

Я открываю глаза и, приподнявшись на локте, смотрю на будильник: стрелки показывают два часа. А рядом еще один. Но у этого стрелок не видно. Зато зазвенел.

Тот, на котором не видно стрелок, достался мне от прежней жилички и ходит только лежа, правда, трещит, как зверь. А тот, на котором два часа, хотя и ходит, как положено, стоя, зато еле дребезжит. Мне его подарил папа. А папе – бабушка. Перед тем, как ее поместили в дом для престарелых. Если оба будильника завести на половину шестого, то ни один из них не зазвенит вовремя. Тот, что достался от жилички, затарахтит примерно в шесть, а тот, который будил бабушку, в пять. Поэтому приходится делать так: тот, что ходит лежа, я завожу на пять, а тот, что стоя, на шесть, и тогда каждый зазвенит, когда нужно. Но обычно где-то посередине ночи какой-нибудь обязательно остановится. А иногда и тот, и другой. Так что надо быть начеку.

Подперев ладонями щеки, я сижу на тахте. Тахта полутораспальная и стоит двадцать семь рублей. Я купил ее в комиссионном. Если тахту раздвинуть, то она упрется в стол.

Я нащупываю тапочки (тоже папин подарок, их носил еще дедушка) и, перегнувшись, тянусь за носками.

Если как следует приглядеться, то левый носок немного темнее правого. Но узоры почти одинаковые. И еще один целый в запасе. Правда, без рисунка. Когда какой-нибудь прохудится, то можно пододеть. Зато полотенце уже не отличить от наволочки. Недавно я ее вывернул наизнанку. А до этого тоже выворачивал. И до этого тоже. Попробовал снять совсем, но тогда вылезают перья.

А пододеяльник все-таки снял, он теперь в шкафу. Надо отнести в прачечную, но от ящика отлетела ручка.

Качаясь на одной ноге, я прицеливаюсь в штанину. На самом серьезном месте болтается единственная пуговица. А вместо трех остальных – нитки. Зато на ремне уже не хватает отверстий.

Не успеваю я дотронуться до двери, как из комнаты моих соседей меня окатывает волной неожиданный, но устойчивый запах. Все никак не удается привыкнуть.

Каждый вечер, перед тем как заводить будильники, я зажигаю в коридоре свет, но каждое утро, когда я распахиваю тамбур, коридор встречает меня темнотой.

Пытаясь нашарить выключатель, я натыкаюсь на стул. С чайника слетает крышка и с грохотом катится под вешалку.

Однажды я попробовал завести оба будильника на три; вышел, смотрю – горит. Потом еще раз, на четыре, – опять горит. В полшестого встаю – темно.

Поставив чайник на газ, я бросаюсь в туалет. Но мне уже там не светит. А ведь только что не горело. Так вот всегда. Хорошо еще, что не заняли ванную.

Я надавливаю на тюбик, но оттуда ничего не вылезает. Снова надавливаю – и опять ничего. Свернув тюбик с хвоста, я надавливаю что есть силы, и остатки пасты, прорвав на выходе корку, выбрызгиваются на зеркало. Я вожу по зеркалу щеткой.

Из-под крышки чайника, даже слышно еще из коридора, уже вырывается пар. Так настойчиво, дрожа и подпрыгивая, колотится. Наверно, все выкипело. Обжигая пальцы, я кидаюсь к раковине и отворачиваю кран. Но когда снова лезу в коробок, тот оказывается пустой.

Своего стола на кухне у меня пока нет. Их у нас всего шесть; но соседей, мне кажется, в несколько раз больше, как-нибудь надо сосчитать. А у старухи, с которой я поменялся, был. Но я его, увидев таракана, сразу же выкинул, чем очень всех озадачил. Сначала кто-то даже хотел поставить еще один свой, дополнительный, но, посовещавшись, решили запретить: пускай лучше за мной числится место. А на плите, их всего у нас три, мне к моей персональной конфорке выделили специальное место для спичек.