Праздник отцов - Франсуа Нурисье

Почему все получилось так нескладно? Еще каких-нибудь три часа назад чувствовалась такая легкость, стремительность. Просто я устал. И я должен подать сигнал отправления, они только этого и ждут, зачем еще медлить? Николь уже больше не будет со мной разговаривать. Ей нечего было мне сказать в прошлом и нечего сказать сейчас. Зачем нужно было приглашать меня в Б.? Стоило ей состроить гримасу, стоило шепнуть что-нибудь госпоже Гроссер, и, поскольку я не слишком рвался приезжать сюда, председательница от меня бы отступилась. Значит, Николь приняла заранее и это приглашение, и нашу встречу, и то, как прошла дискуссия; мало того, активно способствовала всему этому. Она хотела, чтобы состоялась эта встреча с Беренис. Хотела, чтобы в моей голове завертелись эти вопросы, целый круговорот дат, предположений, подсчетов. Интересно, видела ли она, как я, повернувшись спиной к присутствующим, считал месяцы, загибая один за другим пальцы, на манер детей или подозревающих что-то неладное шептунов. Урок? Месть? Это не в характере Николь; и измениться до такой степени она не могла; в ее поведении не заметно никаких признаков подобной перемены. На какое-то мгновение она вроде бы поддалась возникшей у меня при встрече с ней ностальгии, а потом стала недоступной. Молодая хозяйка замка. Законная супруга, которой ее положение придает величавость парадного портрета, а картина ее счастья защищает от расспросов этого мужлана, готового вывалить свой запас воспоминаний.

Я никогда не был хорошо воспитанным человеком. Эннеры наверняка говорили Николь среди прочего и об этом. Люди вроде меня в конечном счете всегда впутываются в жалкие мелодрамы. Если, конечно, кристальный господин Лапейра не является на самом деле менее наивным и более коварным человеком, чем мне это кажется. Если он в курсе, то, может быть, ему захотелось, чтобы нарыв поскорее прорвало. В таком случае я с моей пьяной походкой и моими речами пишущего фанфарона хорошо ему подыграл. Какая удача для поборника справедливости! Старый любовник госпожи, не первой свежести, надо сказать, подан к столу в своем гарнире из литературы и под острым соусом, дабы приглушить запашок. Скоро уж двадцать лет этой любви, как тут не попахивать. Сколько, вы говорите, восемнадцать? Надо же, какая точность! Дети, зачатие которых, по церковному календарю, приходится на масленицу, рождаются под знаком Скорпиона или Стрельца. Стоит ли проверять по старой записной книжке или по какому-нибудь сводному календарю, когда была Пасха в 1967 году? Разве внутреннее чутье, разве интуиция не является более надежным критерием? А этот Сильвен Лапейра, если речь шла именно о нем, если он и был тем самым «одним человеком», который незримо предстал тогда в убийственных признаниях Николь, то где его место в сценарии? Под какой карнавальной маской его искать? Эта маска исчезла накануне или же возникла сразу потом? Клин вышибают клином, простофиля! Или я выше подобных подозрений? Будем же благородны. Сохраним веру в порядочность дам. Но даже если эта вера вполне оправданна, то так ли уж много порядочности в сегодняшней комедии?

В меня ввели яд, и я поеду подыхать или выздоравливать — в любом случае втихомолку — далеко-далеко от этой гостиницы с ее сине-белыми китайскими вазами и от этой Беренис, которая всего через каких-нибудь несколько месяцев превратится в одну из тех столь часто встречающихся теперь маленьких жестоких самок, чей профиль, встреться она мне на улице, уже не привлечет моего внимания. Попутного ветра! Еще один год, и от чудо-ребенка останется только одно воспоминание. Скорпион начнет жалить своих жаб, «потому что таковы законы природы». «Вы знакомы с моей дочерью?» Да, знаком и оставляю ее вам. Оставляю вместе с пятнами грязного снега в скверах Б., с платьем вашей супруги, так ей идущим, что его можно принять за парижское, с вашей любовью к работе и вашим отвращением к путешествиям. У меня-то, представьте себе, все наоборот: я люблю отправляться в путь и испытываю отвращение к работе. Надеюсь, что госпоже Лапейра, которая в былые времена отнюдь не презирала аэропорты, удалось научиться находить удовольствия в том же, в чем находите их вы, потому что, насколько я могу судить, Б. - это самое дно воронки.

— Ты еще не расстался с привычкой пить кофе в самые немыслимые часы?

Николь приближается ко мне с чашкой дымящегося кофе в руке. Это так в вестернах принято — поить пьяницу кофе, дабы заставить его опять драться или принимать роды у героини.

С каких пор я сижу в этом кресле под канделябром? Его изолированность уберегла меня от новых контактов. Я пью маленькими глотками: бессонная ночь обеспечена. Серое платье Николь смотрится хорошо и вовсе не заслуживает моего сарказма, да и сама Николь, улыбающаяся вверху надо мной, совсем не похожа на начинавшую уже было внушать мне страх колдунью. Беренис, стоящая неподалеку, как цапля, — на одной ноге, слушает речи декана. Под глазами у нее круги, она хочет спать.

— Не уходи со всеми остальными. Кто-нибудь из нас тебя отвезет. Останься поболтать с нами…

Это почти приказ. Николь вернулась к другим гостям, собравшимся уходить. Я встаю. Комплименты, неопределенные обещания. Председательница — это явно ее излюбленная мимика — смотрит с сердитой настойчивостью на своего мужа, тянущего меня за рукав в один из углов прихожей. Там он неловко сует мне в руки конверт, который он забыл вручить мне сразу после дискуссии. Все стараются смотреть в другую сторону. Комичность ситуации сразу достигает своего пика. Двери, впустив холодный воздух, закрываются.

Беренис вместе с отцом молча собирают пустые стаканы, ставят бутылки в шкаф, приоткрывают окно. Николь, улыбаясь мне, похлопывает рукой рядом с собой по бархатной обивке дивана: так приглашают собаку прижаться к хозяйке. Что я здесь забыл?

— Если вы еще и пепельницы опорожните, — говорю я, — то я сразу уйду.

— Извините нас, — благодушно шепчет Лапейра, присаживаясь, — привычка…

Беренис исчезла. Возвращается она уже в халате из темной шотландки, скорее мальчишеского покроя, и с распущенными волосами. Ее жесты. Воздух, который приходит в движение вокруг нее. Ее волосы, блестящие, развевающиеся. Она тоже садится, пристраивается у ног матери и кладет ей на колени скрещенные руки и подбородок.

— Расскажи нам про Люка, — просит Николь. — Его ведь Люка зовут?

— Люка, — говорю я, — как жаль, что его не было сегодня там, на встрече! Он бы тогда услышал многое из того, что предназначается ему и что мне никак не удается ему сказать…

— Неприятная это вещь — развод, — констатирует Лапейра с видом археолога, извлекающего из-под земли хрупкое глиняное изделие.

— Вовсе нет, — говорю я. — Развод — это просто замечательно. Он возвращает людям достоинство. Корень сложностей с Люка не в этом. Может быть, в моем безумном желании переделать его. Я никогда не мог принять его таким, какой он есть. Страсть переделывать людей, улучшать их, разумеется, так, как я это понимаю, — это один из моих пороков.

— Чем он занимается? — спрашивает Беренис.

— Он на подготовительных курсах.

— У-ля-ля! А я на «латыни»…

Она смеется. Она догадывается, что я не знаю ее школьного жаргона. Я поворачиваюсь к Сильвену Лапейра:

— А с другой стороны, вы тоже правы, правы в том, что разведенный человек, оторвавшись от семьи, становится своего рода ипохондриком. Он постоянно переживает за своих детей, анализирует свои чувства, считает себя преступником. В конце концов его отцовская любовь начинает походить на неврастению, и дети спасаются бегством…

— И с тобой это тоже произошло?

— Среди прочих несчастий и это тоже. Ты помнишь, какое блюдо сооружали во времена твоей молодости из «христианского экзистенциализма»?

— А, тот философ, который был похож на лохматую овчарку? Габриэль Марсель? Точно, он! Он даже приходил в нашу лавочку, в Сент-Мари, проводить «беседу» с девочками, которые были в выпускном классе.

— Где-то в своих сочинениях он объясняет, что отцовство — это усыновление. Что отцовство автоматически не срабатывает. Что оно предполагает выбор, решение, которые должны подтвердить так называемые узы крови, которые сами по себе еще ничего не значат. И вот я боюсь, что я так и не усыновил Люка или же что я дал ему понять, что усыновлю его только тогда, когда он изменится в соответствии с моими пожеланиями.

— Вы его упрекаете в том, что он такой, какой он есть, или в том, что его сформировала ваша бывшая жена?

— Я не упрекаю его, Лапейра, ни в чем. Просто мне не удается делать вид, что я его люблю. Мне не удается желать для него такого стиля жизни, таких ценностей, счастья и языка, которые я не уважаю. И к тому же почему вы говорите «ваша бывшая жена», а не «его мать»?

Беренис, подбородок которой по-прежнему лежал на колене Николь, смотрела на меня теперь каким-то строгим взглядом. Почему? У меня опять закружилась голова. Я прозревал по мере того, как говорил. Пытаясь заставить девочку высказаться, потому что я был уверен, что мне удастся заставить ее изменить свое мнение, переубедить, я улыбнулся ей, но она в ответ не улыбнулась. Скорее, наоборот, на лице у нее отразилось что-то вроде досады.