Заметки Н. Лескова (Сборник) - Николай Лесков

Роман этот носит в себе все знаки спешности и неумелости моей. Я его признаю честнейшим делом моей жизни, но успех его отношу не к искусству моему, а к верности понятия времени и людей «комической эпохи». Покойный Аполлон Григорьев, впрочем, восхищался тремя лицами: 1) игуменьей Агнией, 2) стариком Бахаревым и 3) студентом Помадой. Шелгунов и Цебрикова восхваляют доднесь Лизу, говоря, что я, «желая унизить этот тип, не унизил его и один написал „новую женщину“ лучше друзей этого направления». Поистине я никогда не хотел ее унижать, а писал только правду дня, и если она вышла лучше, чем у других мастеров, то это потому, что я дал в ней место великой силе преданий и традиций христианской или, по крайней мере, доброй семьи.

Об аттестациях

(Заметка по поводу мыслей, выраженных в 4-м нумере «Северной пчелы»)

«Служить бы рад – прислуживаться тошно».

В прошлом году уже не раз заводили речь об обязательных аттестатах для наемной прислуги, но вопрос этот, как могильный огонек, мотнулся там и сям и замер. Согласия на введение у нас обязательных аттестатов не последовало, и явного отрицания не высказано.

Вопрос этот меня очень занимал, и, в последнее время имев случай познакомиться с правилами для найма прислуги, существующими в некоторых государствах Европы, я нашел в них очень мало пригодного к перенесению на нашу почву.

Нравы и обычаи нашей страны неудобны в настоящее время для их принятия. К тому же мне кажется, что все эти правила имеют один общий типический недостаток: они отлично отстаивают интересы нанимателей, но очень слабы для ограждения интересов нанимаемых. Только высокое уважение личного права, лежащее в основе характера английского народа, крепко ручается слуге за неприкосновенность его человеческого права, а во всех других странах, не исключая Франции, слуга вовсе не рассматривается как человек, входящий с своим нанимателем в определенные условия, как человек, продающий свой труд, а не свою личность, не свое право на известную гражданскую свободу. Но во Франции нынче положение слуг относительно недурно, оно много сноснее положения слуг в немецких землях и без сравнения лучше положения слуг в Царстве Польском, на которое с восторженным увлечением указывает автор польской хроники в «Северной пчеле». Хроникер с великою похвалою отзывается о служебных книжечках и аттестациях слуг и с едкостью, свойственною его даровитому перу, замечает политико-экономам их невежество, позволяющее отрицать пользу обязательных аттестатов для прислуги в России.

Я должен признаться, что не встречал политико-экономических сочинений, посвященных вопросу об аттестации слуг, и даже полагал, что некоторые из наших доморощенных экономистов думают иначе. Однако, полагаясь на слова польского хроникера «Северной пчелы», допускаю, что политико-экономы не отрицают необходимость обязательных аттестаций.

Обязательный аттестат – ужасное дело. Вспомните, как смирялся офицер, чиновник, когда ему говорили: «Я вам замараю аттестат!» Эти слова значили: «Я вас пущу без хлеба!» Ни больше, ни меньше они значат и для слуги, который будет скитаться с неодобрительным аттестатом. А мало ли какой человек что вздумает написать в минуту гнева? Судиться! Где же судиться? Какие представите вы опровержения, если я вам напишу: «груб, нетерпимого характера, дерзок, склонен к воровству сахара, невнимателен к исполнению поручений» и проч. Слуга живет с нанимателем в одном доме, а в одном доме живя, трудно иметь под рукою свидетеля на случай всякой придирки или клеветы. Случаи судебного разбирательства хозяев с прислугою в Англии (которые так часто описывает лондонский корреспондент «Северной пчелы»), показывают всю неизмеримость расстояния, отделяющего положение наших слуг от слуг этой страны, где леди могут позвать в суд за то, что она назовет свою горничную дурой. Твердая основа этого положения лежит в силе общественного мнения, уважения личного права, в народности суда и закона, а не в прусских и тем менее в польских правилах.

Аттестаты могут существовать и у нас, как они существуют теперь, ad libitum,[6] и если они войдут в обычай страны, то я не полагаю, чтобы политико-экономы нашли основания противиться этому обычаю. Но пока они не составляют обычая нашей страны, зачем же нам сверху создавать положение, заставляющее седых Франсишек и Мацейков целовать руки, лишь бы эти руки не написали какой-нибудь закорючки?

Post-scriptum. Я полагаю, что если бы в настоящее время лондонский корреспондент «Северной пчелы» занялся сообщением русской публике сведений о современных условиях и порядке найма домашней прислуги в Англии, то он сделал бы нам большое одолжение.

О раскольниках г. Риги, преимущественно в отношении к школам

[7]

1863

Русские раскольники, имеющие некоторое понятие о рижской общине беспоповцев, представляют себе эту общину идеалом всестороннего благоустройства и желанной свободы.

Из раскольников ближе всех знакомы с рижскою общиною московские федосеевцы и беспоповцы поморского согласия, рассеянные по северо-западному краю России, Литве и Царству Польскому.

Общее желание раскольников устроиться во всех частях своего общественного быта по рижскому образцу рождает огромный интерес к ближайшему изучению этой общины, возбуждающей всеобщую зависть.

Эта симпатия рижским порядкам и молва о независимости образования раскольничьего юношества в г. Риге побуждают обратить внимание на рижскую общину, и потому нижеследующие сведения о ней будут, конечно, небесполезны.

Известно, что начало систематическому воспитанию малолетних раскольников в общественных школах положено московским купцом Ильею Васильевичем Ковылиным в первой четверти текущего столетия. Из истории Преображенского кладбища в Москве мы знаем, что «в одном из зданий этого кладбища было устроено Ковылиным училище, где мальчики с бойкими способностями обучались чтению и письму церковному под руководством наставника Осипова. Потом очередные наставники толковали им катехизис. Образование оканчивалось изучением главных пунктов отличия федосеевского учения от учения православной церкви. Для учеников была открыта кладбищенская библиотека, состоявшая из старопечатных книг и раскольничьих сочинений, которою они пользовались под руководством своих учителей».

Люди, имевшие возможность близко ознакомиться со старыми делами Преображенского кладбища, старались доказать, что «все образование кладбищенской школы было направлено к тому, чтобы внушить детям отвращение к церкви и церковникам-никонианам» (из истории Преображенского кладбища. Л. 44).

Принимая во внимание общие тенденции раскола и исключительную политику покойного Ковылина, нет оснований опровергать сделанный вывод о направлении Преображенской кладбищенской школы в самое цветущее время ее существования.

Познания в науках и искусствах, выносимые воспитанниками из этой школы, вообще были до крайности бедны. О науках, способствующих развитию самостоятельного мышления, в ковылинской школе не было и помина. В ней учили счислению, но и то слегка, настолько, насколько это необходимо по соображению русского лавочника. В искусствах шли тоже очень немного дальше. «Некоторые из членов кладбищенской школы приобретали замечательное искусство писать по-уставному и потом занимались переписываньем богослужебных книг, которые по дорогой цене продавались в конторе кладбища иногородным федосеевским общинам и зажиточным федосеевцам. Другие занимались иконописным искусством и делали копии с древних икон иногда так удачно, что самые знатоки с трудом могут отличить копию от оригинала. Весьма искусно воспитанники умели подделываться и под древние рукописи, изменяя при том и самый цвет бумаги и соблюдая малейшие остатки древности».

В этом заключалось общественное образование в большой ковылинской школе на Преображенском кладбище, и в этом же оно заключалось во всех общинах федосеевского согласия в губерниях: Ярославской, Тверской, Нижегородской, Саратовской, Новгородской, Рижской, Казанской, Симбирской, на Дону и Кубани. Словом, во всех общинах, находившихся во время Ковылина в зависимости от Преображенского кладбища, – и иначе это не могло быть, потому что «все эти общины получали от кладбища наставников и покупали в его конторе свои книги».

В таком положении раскольничья педагогия дожила до воцарения императора Николая, при котором всякое проявление их общественности начало преследоваться со строгостью, от которой раскольники отвыкли во времена Екатерины II и Александра I. Суровые меры, предпринимавшиеся против раскола в царствование Павла Петровича, по кратковременности этого царствования, не стушевали начатков раскольничьего самоустройства в екатерининское время, но при императоре Николае все это пригнулось, спряталось, и к нашим дням не осталось уже ни одной открытой раскольничьей школы; даже и общинно-хозяйственное самоуправление местами вовсе исчезло, а местами замаскировалось так ловко, что изучение его представляет очень много трудностей для каждого человека, имеющего хотя какое-нибудь непосредственное сношение с правительством. Одна рижская община, благодаря своему отдаленному положению в Остзейском крае и другим более или менее благоприятным обстоятельствам, сохранила до сих пор свое отдельное хозяйственное самоуправление, имеет благолепную каменную молельню с четырьмя «духовными отцами», хором обученных крюковому пению певчих, больницею, домом для призрения дряхлых и общественною подгородною мызою Гризенберг. Но открыто существовавшую до 1829 года школу рижская община утратила. С этого времени и она обходится только секретными школами, устроенными в частных домах и существующими под великим страхом и великою данью у местной полиции.