Поступь хаоса - Патрик Несс

Шум Мэтью уже тянется ко мне, точно огромные кулачищи, врываясь в мои мысли, потроша мою душу. Он свирепый, настойчивый и такой громкий, что в нем ни слова не разберешь.

— Ты ведь знаешь закон, Хильди, — говорит Мэтью.

Закон?

— Закон касается взрослых мужчин, — по-прежнему спокойным тоном отвечает Хильди, как бутто мы тут о погоде болтаем. Неужели она не видит, какой красный у Мэтью Шум? Когда у человека Шум такого цвета, лучше выбрать себе другого собеседника. — А этот щенок еще не мужчина.

— Двадцать восемь дней осталось, — не подумав, вставляю я.

— Твои цифры тут ничего не значат, — выплевывает Мэтью. — Плевать я хотел, сколько тебе осталось дней.

— Успокойся, — говорит ему Хильди строго. К моему удивлению, Мэтью бросает на нее обиженный взгляд и сдает назад. — Он сбежал из Прентисстауна, — уже мягче произносит она. — Сбежал, слышишь?

Мэтью подозрительно косится на нее, а потом снова на меня, но немного опускает мачете. Совсем чутьчуть.

— Как однажды сбежал ты сам, — добавляет Хильди.

Чего?!

— Вы из Прентисстауна?! — выпаливаю я.

Мачете снова поднимается, и Мэтью шагает мне навстречу — вид у него довольно грозный, такшто Манчи тут же начинает лаять: «Прочь! Прочь! Прочь!»

— Я из Нью-Элизабет, — рычит Мэтью сквозь стиснутые зубы. — Я никогда не жил в Прентисстауне, мальчик, запомни раз и навсегда!

В его Шуме начинают вспыхивать более отчетливые картины. Это безумие, сплошной поток каких-то ужасных небылиц, и он как бутто не может с ними совладать. Это хуже, чем все, что тайком показывал по визорам мистер Хаммар самым старшим мальчишкам — люди там вроде как умирали взаправду, а не понарошку, но точно сказать нельзя. Страшные образы, слова, кровь, крики и…

— Сейчас же прекрати! — вопит Хильди. — Возьми себя в руки, Мэтью Лайл. Немедленно!

Шум Мэтью немного утихает, но все еще кипит тревогой. Он управляет им куда хуже, чем Тэм, но лучше любого жителя Прентисстауна.

Не успеваю я это подумать, как мачете снова взлетает в воздух.

— Чтоб я больше не слышал этого слова в нашей деревне, сопляк!

— Покуда я жива, никто не имеет права угрожать моим гостям, — решительно и четко произносит Хильди. — Надеюсь, понятно?

Мэтью смотрит на нее, не кивает, не говорит «да», но всем ясно, что ему все понятно. Впрочем, он явно не испытывает по этому поводу большой радости. Его Шум все еще на меня давит, а если бы мог, и ударил бы, точно вам говорю. Наконец Мэтью переводит взгляд на Виолу.

— А это тогда кто? — спрашивает он, показывая на нее мачете.

И тут, клянусь, я даже сообразить ничего не успеваю.

Только что я стоял позади всех — и вдруг выскакиваю вперед, держу в руке нож, мой Шум грохочет, как лавина, а губы сами собой произносят:

— Два шага назад, а ну живо!

— Тодд! — вскрикивает Хильди.

— Тодд! — лает Манчи.

— Тодд! — визжит Виола.

Но что сделано, то сделано: я стою перед Мэтью, грозя ему ножом, и сердце бешено колотится в груди, как бутто оно уже сообразило, что я натворил.

Вот только назад пути нет.

И как, скажите на милость, это случилось?

— Назови мне хоть одну причину, — рычит Мэтью, вскидывая мачете, — хоть одну причину, прентисстаунец, почему я должен тебя слушать.

— Хватит! — обрывает его Хильди.

И на сей раз в ее голосе звучит особая нотка, как бутто ее слово — это слово закона, и Мэтью едва заметно вздрагивает. Он еще держит мачете наготове и злобно смотрит на меня и на Хильди, а его Шум пульсирует болью, точно свежая рана.

А потом его лицо вдруг искажается гримасой.

И он начинает — вы не поверите! — он начинает плакать.

Злобно, раздраженно и тщетно пытаясь остановиться, этот здоровый бык стоит передо мной с мачете в руках и плачет.

Вот уж удивил так удивил.

Хильди немного смягчается:

— Убери оружие, щенок.

Мэтью роняет мачете на землю, закрывает глаза ладонью и воет, хнычет, стонет… Я гляжу на Виолу. Она молча уставилась на Мэтью — небось удивлена не меньше моего.

Я опускаю руку с ножом, но сам нож не прячу. Рано пока.

Мэтью глубоко втягивает воздух, его Шум прямо сочится болью, горем и яростью, оттого, что расплакался на людях.

— Все же давно кончилось! — коекак выговаривает он. — Должно было кончиться!

— Знаю. — Хильди подходит и кладет руку ему на плечо.

— Да в чем дело? — не понимаю я.

— Не обращай внимания, щенок, — отвечает Хильди. — Просто у твоего города очень грусная история.

— И Тэм так говорит. Можно подумать, я не знал!

Мэтью поднимает голову.

— Ты не знаешь самого начала этой истории, сопляк, — сквозь стиснутые зубы цедит он.

— Ну все, хватит, — осаживает его Хильди. — Мальчик тебе не враг. — Она смотрит на меня и немножко таращит глаза. — Именно поэтому он сейчас спрячет нож!

Я пару раз стискиваю рукоять ножа, а потом убираю его за спину и прячу в ножны. Мэтью еще злобно пялится на меня, но всетаки он заметно притих — кто ж эта Хильди такая и почему он ее слушается?

— Они безобидные, как ягнятки, Мэтью, — говорит Хильди.

— Безобидных людей не бывает, — яростно отрезает Мэтью, вытирая остатки слез и соплей и снова берясь за мачете. — Нет таких!

Он разворачивается и уходит прочь, не оглядываясь.

Все попрежнему глазеют на нас.

— Время не ждет, — обводя собравшихся взглядом, говорит Хильди. — Наздороваться и наговориться мы еще успеем.

Жители расходятся по огородам: коекто еще косится на нас, но большинство возвращаются к работе.

— Вы тут главная или как? — спрашиваю я Хильди.

— Или как, щенок. Пойдемте, вы еще не видели город.

— О каком законе он говорил?

— Долгая история, Тодд. Позже расскажу.

Дорога все еще довольно широка, чтобы по ней спокойно могли проехать и машины, и лошади, но я вижу одних людей. Мы идем дальше, мимо садов и огородов, разбитых на склоне холма.

— А что это за фрукты такие? — спрашивает Виола, когда мимо нас проходят две женщины с полными корзинками и провожают нас любопытными взглядами.

— Хохлатый ананас. Сладкий как сахар, а полезный — страсть!..

— Первый раз слышу, — говорю я.

— Немудрено, — отвечает Хильди.

Я удивленно оглядываюсь: уж очень много тут деревьев, насиление-то всего человек пятьдесят.

— Вы только ими и питаетесь, что ли?

— Нет, конечно, — отвечает Хильди. — Лишнее продаем в другие деревни.

Мой Шум так резко вскидывается от удивления, что Виола издает сдавленный смешок.

— Ты ведь не думал, что на всем Новом свете только два поселения? — спрашивает меня Хильди.

— Нет, — отвечаю я, краснея, — но жителей всех остальных городов перебили во время войны.

— М-м… — мычит Хильди, прикусив нижнюю губу и кивая, но больше ничего путного не говорит.

— Это Хейвен? — тихо спрашивает Виола.

— Что «Хейвен»? — тут же переспрашиваю я.

— Ну еще одно поселение, — отвечает Виола, не глядя на меня. — Вы говорили, что там придумали лекарство от Шума.

— А-а… — фыркает Хильди, — это все пустые сплетни.

— Но Хейвен существует? — спрашиваю я.

— Это самый крупный город Нового света, хотя до большого города не дотягивает. И самый первый. Он очень далеко, и крестьянам вроде нас там не место.

— Первый раз слышу, — повторяю я.

На сей раз все молчат — мне кажется, из вежливости. После той жуткой встречи с Мэтью на дороге Виола на меня больше не смотрела. Честно говоря, я уже не знаю, что и думать.

Такшто мы просто идем дальше.

Во всем Фарбранче максимум семь-восемь построек, меньше чем в Прентисстауне. Это лишь здания, но почемуто даже они выглядят иначе: как бутто из Нового света мы попали в совершенно другой мир.

Первым делом мы проходим мимо небольшой каменной церквушки, чистенькой, аккуратной и светлой — не то что наша темная громадина, в которой проповедует Аарон. Потом большой магазин с пристроенной мастерской механика, хотя вокруг ни машин, ни станков не видно. Я и ядерных мопедов не заметил на улицах, даже сломанных. За магазином стоит большая постройка, похожая на зал для собраний, потом домик с вырезанной на крыльце докторской змеей и два здоровых амбара или сарая.

— Не бог весть что, — говорит Хильди, — но это наш дом.

— Не ваш, — возражаю я. — Ферма далеко отсюдова.

— Верно, как и дома большинства жителей. Хоть мы и привыкли к Шуму, гораздо приятней слышать мысли только любимых и близких, а не всех подряд. От гомона так устаешь!

Я прислушиваюсь к этому гомону, но он даже близко не похож на то, что творится в Прентисстауне. Конечно, Шум есть и здесь: мужчины занимаются повседневными делами, и мысли у них совершенно обыденные, вроде Живо, живо! или Больше семи за десяток не заплачу, или Нет, Вы только послушайте, как поет, или Севодня же починю эту клеть, или Сейчас он оттуда свалится и так далее, и тому подобное — словом, самые обычные рассуждения о том о сём, которые по сравнению с черным прентисстаунским Шумом кажутся приятной теплой водой.