Последние Каролинги – 2 - Наталья Навина

– Любому женскому монастырю положен исповедник. И в монастырь святой Колумбы был назначен от святого Эриберта монах, именем Нигелл. На протяжении двух лет, что Юдифь жила там, Нигелл наезжал в обитель святой Колумбы довольно часто. Времена же были беспокойные – впрочем, когда они спокойные, а Нигелл был слаб здоровьем, поэтому сопровождать Нигелла был отряжен самый сильный и смелый из учеников.

– Одвин.

– Он. На собственное несачстье, Одвин отличался неуемной страстью к знаниям, поспорить с которой могла лишь его страсть к справедливости… Ему всегда легко давались языки. Предполагаю, что Тора принадлежала Юдифи, и Одвин мог испросить книгу у нее, желая прочесть слово Божие так, как оно было написано изначально, но Юдифь умерла прежде, чем он вернул книгу.

– Это объясняет книгу, но не все остальное. Перстень и печать Одвин у нее тоже взял на подержание? И меч она хранила в женском монастыре?

– Не горячись. Как ты, верно, и сам догадываешься, младший сын Юдифи вовсе не умер.. и об этом стало известно и Одвину. Больше об этом мог бы знать его наставник Нигелл – ведь он был одновременно исповедьником Юдифи…

– Что же Нигелл?

– С Нигеллом получилось вот что. Когда Одвин бежал, и впервые прозвучало слово «чернокнижие», отвечать пришлось его наставнику – почто не уследил за душой ученика? Нигелла судил церковный суд. Имя Юдифи ни разу не прозвучало – ее ведь уже не было в живых, да и никто не додумался связать ее со скандалом в монастыре святого Эриберта. Нигелл, если что и знал, сохранил тайну исповеди…

– И что стало с Нигеллом?

– В общем, он довольно легко отделался. Его только перевели из обители святого Эриберта, издавна пользовавшейся королевскими милостями, в другой монастырь – во имя блаженного Агерика, что в Веридунуме.

– В Веридунуме? Это в Лотарингской земле?

– Опомнись, сын мой! В своих поисках ты готов перевернуть землю и небо! Нигелла наверняка уже нет в живых, ведь прошло уже более сорока лет, а он и тогда был человеком болезненным и старше меня годами.

– Тогда я посмотрю на его могилу.

– Опомнись, говорю я тебе! Неужели тебе недостаточно того, что ты узнал?

– Нет. Недостаточно. Может, во мне тоже заговорила неуемная страсть к знаниям. Я ведь тоже сын своего отца-колдуна и своей матери-ведьмы.

У Фортуната щемило сердце, но он не находил слов утешения и мог только спросить:

– Неужели ты покинешь Компендий сейчас, когда…

– Нет. Сейчас не покину.

Но – король предполагает, а Бог располагает. Королю не удалось провести осень в своей резиденции. Дождей по-прежнему не было, дороги все еще держались, продолжались военные действия. В октябре началось очередное наступление лотарингов.

Армия герцога Лотарингского Дидье, поначалу продвинувшаяся вглубь нейстрийской территории, затем откатилась обратно, к герцогской крепости Низиум, по пути столкнувшись с передовым королевским отрядом под командованием графа Амонского. Это произошло рядом с Виродунумом. Завязалось жестокое сражение, в ходе которог пострадал и город, и близлежащий монастырь блаженного Агерика. Когда прибыл король, добрая половина этой старинной обители выгорела начисто. Кто поджег монастырь – то ли отступавшие лотаринги, то ли нападающие в горячке боя, – так и осталось неизвестным.

Все же братии удалось кое-как справиться с пожаром. Сгорела сама церковь, аббатские покои и некоторые строения, примыкающие к ним, крипта была завалена обломками камня, однако часть жилых строений уцелела, в том числе кухня, и это было причиной, по которой их заняли, потеснив сирую братию, королевские дружинники.

По приезде Эда вокруг монастыря все еще стлались дымы, но рожденные уже не пожаром, а лагерными кострами. Ошеломленные, потерянные монахи слонялись между ними. Некоторые выпрашивали у воинов пищу, иногда получая оную, чаще же – тычки по шее. Другие, более крепкие телом и духом служители господни, ковырялись среди развалин, разгребая обломки камней и чая, видимо, этим кое-как залатать причиненный обители ущерб. По приказу Эда Жерар отловил одного такого трудолюбивого чернеца и приволок к королю. Монах явно слабо понимал, чего от него хотят, хотя сильно старался, затем объяснил, где можно найти аббата. Говорил он, как большинство местных жителей, с чудовищным аллеманским акцентом.

Аббат обнаружился в кухне, причем вовсе не принимал пищу и не указывал, как ее готовить, как можно бы предположить по месту его пребывания. Он просто сидел за дощатым столом, подперев голову руками – не старый еще, полнотелый человек, и совсем недавно, видимо, рыжий. По кухне шатался какой-то люд – солдаты, слуги, монахи, и они обращали на него внимания не больше, чем он на них. Несчастья обители, вероятно, совершенно сокрушили его душу. Только после того, как Жерар растолковал ему, кто находился здесь, аббат несколько высунулся из своей скорлупы. На вопрос, жив ли брат Нигелл, что некогда была переведен сюда из монастыря святого Эриберта, утвердительно кивнул.

– Так где же он?

– У себя в келье, – прокаркал аббат, все с тем же аллеманским выговором. – Он и раньше редко показывался, а теперь и вовсе не выходит. Очень старый…

– Он хоть в своем уме? – спросил Эд. Одного безумного старика на пути его поисков ему уже хватало.

Аббат не ответил, вновь уронив голову на руки и впав в прежнюю тоскливую прострацию.

Эд покинул кухню и, перейдя монастырский двор, подошел к уцелевшему зданию, где располагались жилые кельи. Жерару велел охранять вход.

Внутри царил сумрак, и шаги Эда отдались эхом в гулкой пустоте. Ему это не понравилось, он принудил себя ступать по возможности бесшумно и положил руку на рукоять меча, хотя нападать на него здесь вроде было некому. Заглядывая в одну келью за другой, он убеждался, что они пусты. В кельях было ненамного теплее, чем снаружи, и вряд ли кто из монахов, даже не занятый молитвами или трудами по восстановлению обители, стал бы искать здесь приюта. По мере того, как Эд углублялся внутрь, становилось все темнее. И Эд шел все более осторожно, когда внезапно до него донесся голос, старческий, но ясный, читающий:

– «Душа моя среди львов; я лежу среди дышащих пламенем, среди сынов человеческий, у которых зубы – копья и стрелы, и у которых язык – острый меч».

– Ты – Нигелл? – спросил Эд.

– Да. А ты – дьявол, пришедший за мной? Готово сердце мое, давно готово…

Эд протянул руку на звук голоса, наткнулся на дверь и потянул ее. В келье было еще темнее, чем в коридоре, единственное окошко было прикрыто ставней. Как старик мог читать в такой тьме?

– Я – не дьявол, я – король, – Попривыкнув немного к сумраку, Эд различил худую сутулую фигуру, сидящую на соломенной постели. – А ты – Нигелл из Галлии, что раньше жил в монастыре святого Эриберта и был духовником императрицы Юдифи, вдовы Людовика Благочестивого.

– Кто помнит об этом? Не осталось никого, кто мог бы возвестить тебе.

– Значит, осталось… Ты – тот самый духовник Юдифи?

– Стала царица одесную тебя, вся в золоте Офирском… Не от юноши сражен сей, но Юдифь расслабила его красотою лица своего…

– О какой Юдифи лепечешь ты, старик? Я спрашиваю тебя о Юдифи Баварской, прозванной «черной лисой».

– О, нет… на лису она не была похожа, хоть и черна… как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы…

– Оставь свои молитвы, хоть на миг. Отвечай – тебе было известно, что младший сын императора не умер, и что императрица хранит перстень и печать Каролингов?

– Ты же знаешь сам, хотя я не говорил тебе. А еще твердишь, что ты не дьявол…

– Проклятье! – Эд сорвал ставню с окна, и холодный осенний день ворвался в келью. Теперь он увидел лицо Нигелла. Тому было не меньше восьмидесяти. Он был худ до прозрачности, лыс и, по правде говоря, не нуждался в свете ни днем, ни ночью. Глаза его были открыты, но их затянули белые бельма.

– Нельзя слишком много смотреть на огонь, – сказал Нигелл, и голос его не был голосом безумца. – А я смотрел. И теперь не боюсь адского пламени… Ты, человек, называющий себя королем, спрашиваешь меня об Юдифи? Сорок пять лет никто не называл при мне ее имени. Я думал, что один на свете помню ее. Она жила у святой Колумбы… Жилище ее не было подобно узилищу, ибо она была вдовой императора и матерью короля, но дух деятельный, оторванный от возможности действовать, тяжко страдает и причиняет болезни телу. У нее открылось горловое кровотечение, и она умерла.

– Я спрашивал тебя об ее младшем сыне.

– О Гвидо? Он жив?

– Нет. Но, выходит, был жив тогда?

– Да, но укрыт от двора и знати… Вот как было, человек, вопрошающий меня о давно умерших. Император умер, и оный Гвидо был еще младенцем, когда старшие сыновья императора были уже взрослыми мужами. И они не хотели нового раздела империи, а он был бы неминуем, ибо после смерти самого старшего – Лотаря, остальные принцы – Пипин, Людовик и Карл разделили империю на три удела, и не желали делиться с младшим. К тому же их подстрекала сестра их Аделаида, ненавидевшая мачеху, которая приходилась ей почти ровесницей, и утверждавшая, что при малолетнем короле Юдифь будет править сама и сохранит всю прежнюю власть. Не желая впадать в Каинов грех, братья не убили Гвидо, но лишь объявили о его смерти, самого же отвезли в монастырь святого Вааста, где он должен был расти, не зная ни происхождения своего, ни звания, и впоследствии же принять монашеский сан.