Грязный лгун - Брайан Джеймс

Я понимаю, что она расстроена больше, чем мой отец, она чуть не плачет, но сдерживается, встает и подходит к раковине, спрашивает, хотим ли мы чего-нибудь попить.

— Я как-то пытался с ним поговорить, Дженет, но он не захотел, — говорит отец, начиная привычный процесс, играя роль адвоката и отводя Дженет роль судьи. А я, судя по всему, являюсь подсудимым.

— Это моя вина? Я думаю, что я во всем виноват! — кричу я.

Отец не произносит ни единого слова, слова горят под его побагровевшими щеками, он не произносит их, потому что Дженет кидает свой стакан обратно в мойку, выговаривая лишь одно слово:

— ДОВОЛЬНО!

Собака медленно уходит с ее пути, медленно выходит из комнаты.

— Никто не виноват, ясно? — говорит она нам двоим. — Или все это наша общая вина, и моя в том числе, потому что я прочла твои дневники, и твоя, потому что ты сбежал, и твоя тоже, потому что ты ничего не слушал, пусть даже ничего не было сказано.

Зависает пауза, пока мы все переводим дыхание — за это время Дженет садится на свое место, за это время каждый из нас вспоминает каждую минуту нашей совместной жизни, с того момента, как мой отец встретил меня на автобусной остановке недели, недели и недели назад.

— Неважно, чья здесь вина, — говорит она, потянувшись через стол и кладя свои руки на руки отца. — Важно исправить все, что плохо, для этого и нужна семья. — Потом она тянется к моей руке, но я отдергиваю ее, потому что, как бы все это хорошо ни звучало, я все равно до сих пор думаю, что это все полная чушь.

Мой отец вытирает рот рукой, потирает свой подбородок, там, где выбрито с утра, снова громко сопит носом, но больше пытаясь сдержаться, пытаясь услышать то, что говорит Дженет, хотя я знаю его характер и понимаю, что он не меньше взбешен, чем тогда, когда меня привезла мама Сина.

— Бенджи, я не знаю, что мне делать. Я пытался, я… — говорит он, и мне хочется, чтобы он перечислил, что он пытался сделать, чтобы стало понятно, чтобы он сам увидел, что это будет очень короткий список.

Тогда я тоже просто позволяю своим привычкам взять верх: просто даю своим волосам упасть на мое лицо, просто перевожу свой взгляд с него на пол.

— Может… может, ты хочешь, чтобы я позвонил твоей матери? Может, ты хочешь вернуться туда? — Это даже не прозвучало так, будто ему тяжело было это сказать — нет, это именно те слова, которые вертелись у него на языке еще до трго, как я переехал жить к нему.

Я начал кричать даже раньше, чем произнес хоть что-либо, потому что именно это я и подумал о нем, когда он говорил, что он пытался: что он даже малейшего понятия не имеет, каково мне, как тяжело мне было позвонить ему, приехать сюда, насколько мне должно было быть паршиво, чтобы я решился попросить его об одолжении.

— Ты хочешь спровадить меня обратно? Ты тоже хочешь избавиться от меня? — Уж лучше бы я уехал в той машине, даже если бы я был сейчас мертв, уж лучше бы я уехал, потому что тогда я, по крайней мере, не узнал бы, что я был прав — что в конце концов я никому не нужен.

— НЕТ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ! НИКТО НЕ ПЫТАЕТСЯ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ТЕБЯ! Я ПРОСТО НЕ ПОНИМАЮ, ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ! — Он ударяет кулаком по столу, и теперь Дженет ничего не может сделать, чтобы разнять нас, чтобы мы не использовали наши голоса, как оружие.

— Я НИЧЕГО НЕ ХОЧУ, ЯСНО? Я НЕ ХОЧУ НИЧЕГО!

Но это звучит уже, как шум у меня в голове, как лай собак с огненными хвостами, преследующих меня и оставляющих отметины от зубов на моем теле, как раскаты грома, рокочущего и затем стихающего, и все в конце концов замолкает, шум стихает наконец.

— Я не это хотел сказать, — говорит отец, качая головой. У него такое лицо, какое раньше было у меня, когда я говорил ему, что не хочу идти на тренировку или не хочу записываться в баскетбольную секцию, — своим видом он пытается показать мне, что от меня одни неприятности, что я специально все усложняю, прямо как моя мать, как он, бывало, это говорил, что я пошел в нее и мы оба только и хотим, что отравить ему жизнь.

— Тогда что ты хотел сказать? А? — Потому что я хочу, чтобы он это сказал, я хочу, чтобы он снова сказал, что я весь в нее, потому что тогда я пойму, что ему всегда было совершенно наплевать на меня, потому что тогда я смогу ему сказать, какая она на самом деле, что она живет жизнью мертвеца, что она стала домом для демонов, что это он во всем виноват, потому что его никогда не было там, чтобы прогнать их, потому что его никогда не было там, чтобы защитить меня.

Он снова вздыхает открытым ртом, делает глубокий вдох, прежде чем повернуться к окну — его взгляд устремлен вдаль, он глядит сквозь деревья, растущие неподалеку, глядит куда-то еще, куда я не вижу.

— Я всего лишь… я не хочу, чтобы мы и дальше ссорились, — говорит он.

Может быть, из-за того, что я не ожидал. Яета этих слов, или потому что наконец-то по-нал, что обвинял его во всех грехах, а может быть, это даже и неважно, почему — но я плачу, просто плачу, и все.

— Пожалуйста, давай больше не будем ругаться? — говорит он, и я не знаю, что на это ответить, поэтому не отвечаю ничего, мне кажется, что это не совсем ссора, или мне так кажется, потому что я не кричу, возможно, я не кричу, потому что я глотаю слезы, потому что я не хочу, чтобы он слышал, как я плачу, потому что слышать плач и видеть, как кто-то плачет, — это разные вещи.

Я знаю, что мне надо уйти из кухни, чтобы они больше мне ничего не говорили. Поэтому я встаю из-за стола, не глядя в их лица, изо всех сил стараясь не закрывать лицо руками, изо всех сил стараясь задержать это все внутри еще несколько секунд, пока я не окажусь в своей комнате, плотно закрыв за собой дверь, и не уткнусь в подушку.

Я прохожу мимо отца, и он встает, чтобы остановить меня.

Но он не особо-то и настаивает, в этот раз ему даже не нужно, чтобы Дженет ему сказала, чтобы он оставил меня, и я думаю, это означает, что он немножко начал меня понимать — понимать, что иногда мне нужно побыть одному, прежде чем позволить кому-нибудь приблизиться ко мне.

Я всегда любил дождь, потому что он скрывает все, тогда как солнце только показывает то. чего ты не хочешь видеть. Краски смотрятся лучше под дождем, как рисунок смотрится лучше фотографии.

Сейчас идет дождь.

Уже несколько часов за окном моей спальни идет дождь. Лужи становятся больше, они соединяются вместе, образуя маленькие пруды и озера. Мне бы хотелось думать, что мы с отцом тоже так сможем. Мне хочется думать, что с утра, за столом, мы все были как лужи, каждый по отдельности, но если бы мы были более открытыми, то могли бы стать как дождь, который собирается в глубокие лужи под моим окном.

Если бы я сказал об этом отцу, он, скорее всего, закатил бы глаза.

Он бы сказал мне: «Мужчины так дела не делают». — потому что он верит в то, о чем говорят в старых шоу, он верит в то, что надо быть крутым, он не верит в чувства, не верит в то, что нельзя увидеть.

Даже когда я был маленьким, он часто говорил мне, что я чересчур чувствительный. И мне интересно, думал ли он, что я ничего не понимал, что я не видел тех взглядов, которые он бросал матери, что я не слышал, как он ей что-то нашептывал, когда считал, что я далеко и не слышу.

Но я все замечал.

Я все слышал.

И всю свою жизнь я держал это внутри. Но этим утром он попросил меня освободиться от этого, перестать скрывать это от него и показать ему, какой я на самом деле. Только я не думаю, что он на самом деле хочет знать, что творится в моей душе, он хочет, чтобы я показал ему то, что попроще, то, во что он сможет поверить, то, что заставит его почувствовать себя лучше.

С разгаром весны трава за окном становится гуще. Воспоминания похожи на ростки травы, они появляются так быстро, что никогда не успеваешь уследить за ними. Но некоторые из них вырастают выше других, они возвышаются над остальными, и их отчетливо видно, потому что они не такие, как все. Они становятся пышно цветущими сорняками, но они совсем непохожи на садовые цветы, потому что они уродливы, их хочется вырвать и выбросить — но они вырастают вновь быстрее, чем успеваешь их прополоть.

День моего пятилетия — одно из таких воспоминаний: оно не уходит, оно возникает каждый раз, когда отец просит меня быть откровенным с ним.

Мне хотелось кукольный домик, тот, который я увидел в рекламном проспекте магазина, вложен ном в газету. Мне его хотелось, потому что он был похож на наш дом, но в нем была другая мебель, и люди, живущие в нем, не походили на нашу семью.

Мне хотелось тот дом, потому что, глядя на картинку, я верил, что эти люди хотели, чтобы я придумывал для них рассказы, хотели, чтобы я их оживил.

— Этот, я хочу этот, — тыча пальцем в глянцевую бумагу и не обращая внимания на то, что краска остается на моих пальцах, я показывал его маме, чтобы она купила именно этот, а не другой, похожий.

Мама улыбалась.