И не только Сэлинджер. Десять опытов прочтения английской и американской литературы - Андрей Аствацатуров

Однако попытка Адольфа Майерса открыть людям истину оборачивается катастрофой. Тупоголовые американские фермеры убеждены, что их учитель – растлитель малолетних. Его жестоко избивают, даже хотят повесить, но в конце концов просто прогоняют. Адольф Майерс бежит в Огайо и, сменив имя, поселяется в доме своей тетки. Больше он уже не будет пытаться учить людей мечтать.

Перед читателем разворачивается старый, надоевший литературный конфликт, знакомый по текстам позднего романтизма и реализма: столкновение мечты и действительности, индивидуума и окружающего мира. Такой конфликт решается по-разному. Здесь возможны два варианта. Первый – поражение. Окружающая действительность, среда беспардонно вторгается в мир героя, побеждает яркую индивидуальность, заставляя ее приспособиться, деградировать или погибнуть. Вспомним героев Бальзака. Возможен и второй вариант – победа. Когда личность героически переламывает обстоятельства, навязывает миру свою волю и даже изменяет его силой воображения. Но такое в литературе случается редко, а если и случается, то, как правило, в аллегорических фантазиях представителей романтических школ.

Шервуд Андерсон осмысляет этот конфликт совершенно по-новому. Его герой, Уинг Бидлбом, столкнувшись с агрессивным миром, остается верен своей истине. Но теперь его насущная задача – отгородиться от людей, сохранить истину в тайне, оставить ее в себе и ни в коем случае не пытаться с кем-нибудь ее разделить. Бремя истины, наполненность потаенным жизненным чувством как будто бы делают его особенным. Но в результате возникает парадоксальная ситуация: страсть, которая, по идее, должна возвращать человека к самому себе, приобщать его к миру, к людям, наоборот, становится причиной отчуждения. Неразделенная, неартикулированная, субъективная, она оказывается для личности тюрьмой. Уинг Бидлбом застывает в своей травме. В его потаенном чувстве нет движения, развития. Оно обращено к себе, оно не динамично. Оно перерастает в патологию, в стыдное воображаемое удовольствие и замыкает героя на себе, превращая его в застывший, искореженный образ, в гротеск. Уинг Бидлбом, запертый в тюрьме собственного “Я”, отчужден от самого себя, от природы, от людей, от истоков мира. Он скрывается под чужим именем, живет в чужом городе, в чужом доме, чужой жизнью, выполняет чужую работу. То же самое происходит и с другими персонажами-гротесками, населяющими Уайнсбург. Тихое, почти пасторальное место ощетинивается совершенно непасторальными конфликтами, которые не имеют решения. Это конфликты другого, еще только нарождающегося мира, мегаполисного, индустриального, постиндустриального. И персонаж Шервуда Андерсона – прообраз будущего городского невротика, обитателя искусственного, отчужденного от подлинной жизни рационального мира.

Кто мы? Как мы такими стали? Откуда мы пришли? Чтобы узнать это, перечитайте “Уайнсбург, Огайо”.

Собираем Америку

О романе Уильяма Фолкнера “Шум и ярость”

Вступление: как смотреть голливудские фильмы?

Я хожу в кино на голливудские фильмы не так часто, как многие. Скорее, иногда. Но все-таки хожу. И всегда ходил. Сначала это было интересно, а после надоело и стало очень скучным. Помню, посмотрел подряд несколько боевиков. Один и тот же сюжет с незначительными отклонениями. Главный герой, сильный и мудрый, совершивший множество смелых подвигов, так сказать, государственного значения, о которых он скромно молчит, живет тихой жизнью. Вдруг, откуда ни возьмись, – отрицательные персонажи: коррупционеры, террористы, наркодилеры, анархисты, байкеры, уголовники, словом, мерзавцы, – начинают потихоньку отравлять его существование. Герой благородно терпит, а негодяи, видя, что все им сходит с рук, час от часу наглеют. Уже и зритель не выдерживает и сам себе говорит: “Да как же это?! Да что ж ты сидишь и терпишь?!” Но как раз в этот момент герой начинает действовать: расправляет плечи, вооружается, садится в автомобиль, добирается до своих врагов и расправляется с ними. К месту последней схватки с опозданием подъезжает полиция и растерянно интересуется:

– Джон, ты нам что-нибудь оставил?

– Только трупы… – равнодушно пожимает плечами Джон, и зрители смеются, давясь попкорном.

Или, например, террористы захватывают самолет с мирными пассажирами на борту. Требуют денег и чтобы из тюрьмы выпустили их дружков-головорезов. Чиновники и политики не знают, что предпринять. Горячо, но бессодержательно спорят друг с другом. Затем нам показывают военную часть. Немолодой американский офицер произносит короткую речь перед выстроившейся группой солдат:

– Парни! От нас требуется быстрота и точность! Надерем этим засранцам задницы!

– Надерем! – хором отвечают бойцы.

Надирают…

И все-таки эти фильмы долгое время казались маловыносимыми, пока один мой друг не открыл мне способ их правильно смотреть. Это было лет десять назад, а может быть, и раньше. Мы вдвоем пошли на какой-то модный и совершенно дурацкий фильм. Его так назойливо рекламировали, что мы решили пойти, чтобы отвязаться и побороть навязчивое навязанное желание. Мы купили билеты прямо перед началом сеанса, и я все переживал, что опоздаем. Но мой приятель сказал, что сразу в зал мы не пойдем.

– Почему? – удивился я.

– Увидишь почему, – ответил он. – Пока пойдем в буфет, возьмем кофе и коньяку.

Через какое-то время мы уже сидели в зале. Начало мы пропустили, и я не понимал, что происходит на экране. И это было совершенно потрясающее ощущение! Словно тебя вбросили в незнакомый мир, живущий по своим законам, мир, в котором ты сам, безо всякой карты, должен освоиться. Персонажи фильма казались вырванными из своих биографий. Кто они, откуда, чем занимаются – все это приходилось выяснять из жестов, оговорок, случайно брошенных реплик. Все в фильме стало единичным, неповторимым, принципиально важным. Казалось, ничего не значащие детали, события, фразы тотчас же ощетинились множеством смыслов. Жизнь, представленная на экране, обрела многоплановость и засверкала сразу всеми цветами радуги. О том, чтобы предугадать, как сложится сюжет, и речи не было. Он мог развиваться как угодно. Это была реальность, созданная исключительно моим воображением. Я с гордостью почувствовал себя соавтором режиссера. Правда, ненадолго. Вскоре всё угомонилось и встало на свои места. Жизнь на экране выстроилась в схему и понеслась в одном направлении. Фильм снова стал скучным. Но эти первые минуты тогда в зале вспоминались мне потом долгие годы.

Мой приятель оказался прав. На коммерческий фильм всегда следует приходить с некоторым опозданием. А еще лучше уходить с него незадолго до конца.

Эпический дух Америки и Шервуд Андерсон

Именно тогда, неправильно посмотрев голливудский фильм, я усвоил, как мне показалось, глубокий инстинкт американской литературы. Инстинкт, который она тщательно скрывала, нередко подделываясь под свою ветхую европейскую прародительницу. Завязки, кульминации, развязки – думал я, – добродетели чисто европейские. Американский писатель если и любит что-нибудь из этого привычного набора, то, наверное, развязки, да и то разве что железнодорожные и автомобильные. Другие ему не интересны и не нужны. Его инстинкт – вопиющая антихудожественность, конвульсивность, фрагментарность. Видимо, потому, что сама Америка, изначально заселенная разными народами: англичанами, голландцами, французами, ирландцами, немцами, – по сути, огромное одеяло, наспех сшитое из лоскутков. Штаты – мозаика, сборка, состоящая из отдельных, самодостаточных фрагментов. Причем правила этой сборки никому не ясны. Порой даже самим американцам.

Америку нельзя принимать как должное. В ней нет ничего должного, окончательного, обязательного. Ее нужно постоянно собирать заново – в тысячный раз повторять открытие Колумба. И она станет такой, какой ты сам ее соберешь. Интеллектуальной, прагматичной, предприимчивой, религиозной, светской, урбанистической, пасторальной, демократической, аристократической, анархической, какой угодно… Впрочем, собирают ее, как правило, более-менее одинаково. Люди на разных континентах и в разные времена не так уж сильно различаются. Вспомним, как пушкинский Петр, русский Колумб, в предвкушении освоения новых земель говорит: “…И запируем на просторе!” В черновиках “Медного всадника” значилось “заторгуем”: “И заторгуем на просторе”. “Заторгуем” выходило как-то не по-русски, без удали. Но зато вполне реалистично. Так устроен человек: если вокруг свобода, простор, дует свежий ветер и скоро приедут гости, то первое, что приходит в голову, – заторговать. Свободная, просторная Америка, продуваемая с ледовитых канадских широт до восточного побережья, – страна в первую очередь трудолюбивая и торговая. Но ее можно собрать иначе. Все зависит от нас самих.