Черная беда - Ивлин Во

Когда все вина были перепробованы, сладкое шампанское, поданное на десерт, выпито и мужчины остались одни за столом (министр внутренних дел порывался последовать за дамами и был с трудом остановлен), мсье Байон приказал подать бутылку спирта, подсел к генералу, наполнил его бокал и завел с ним весьма нелицеприятный разговор об императоре и нынешнем режиме.

В гостиной тем временем дамы обступили свою новую знакомую, и не прошло и часа, как некоторые из них, в том числе и мадам Байон, опустив титул, стали запросто называть герцогиню Черномазой. Они приглашали ее в гости, звали посмотреть их сад и познакомиться с их детьми, предлагали научить играть в теннис и в пикет, порекомендовали ей армянского портного и индийскую гадалку, вызвались дать выкройки своих пижам, всерьез уговаривали предохраняться, а главное - пригласили войти в специальную комиссию по подготовке к празднику противозачаточных средств. Иными словами, чета Коннолли в тот вечер совершенно офранцузилась.

Спустя десять дней в Дебра-Дову привезли сапоги; соблюсти необходимые формальности ничего не стоило, поскольку соответствующие службы находились теперь под контролем Министерства модернизации. Господин Юкумян сам составил заявление на собственное имя от Министерства обороны; он же написал бумагу из Министерства обороны в отдел по снабжению, заверил ее в казначействе, поставил на ней вторую подпись, выписал чек на свое имя и, заручившись поддержкой акцизного и таможенного управления, добился скидки на пошлину под предлогом того, что ввозимый товар является "государственным заказом". Вся процедура заняла от силы десять минут. А уже через несколько часов тысячу пар сапог свалили на площади перед казармами, где их тут же разобрали солдаты, которые весь день рассматривали сапоги с неподдельным, хотя и настороженным интересом.

В тот же вечер в честь доставки сапог был устроен праздник. На огне дымились солдатские котелки, туземцы отбивали руками нескончаемую барабанную дробь, в незабываемом ритме шаркали по земле голые ступни, тысячи темнокожих что-то напевали и раскачивались, сидя на корточках и сверкая в темноте зубами.

Когда Коннолли возвращался в казармы после обеда во французском посольстве, праздник еще продолжался.

- Какого черта они сегодня веселятся? - спросил он часового. - Разве сегодня какой-то праздник?

- Да, сегодня большой день, ваше превосходительство, - ответил часовой. - Очень большой день. День сапог.

Когда Бэзил, далеко за полночь, сидел у себя в кабинете и сочинял уголовный кодекс, до него донеслось пение.

- Что там в казармах? - спросил он слугу.

- Сапоги.

- Нравятся?

- Еще как.

"То-то Конноли разозлится", - подумал он и на следующий день, повстречав у входа во дворец генерала, не удержался и сказал:

- Вот видите, Коннолли, сапоги пришлись вашим людям по вкусу.

- Не то слово.

- Надеюсь, пока никто не охромел?

- Нет, никто не охромел, - отозвался генерал и, перегнувшись в седле, с ласковой улыбкой добавил: -А вот брюхо у некоторых разболелось. Я как раз собираюсь написать докладную в отдел по снабжению. Там ведь, кажется, наш друг Юкумян сидит? Понимаешь, мой адъютант повел себя как последний дурак: он по неопытности решил, что сапоги - это продовольственный паек. Вчера вечером мои ребята сожрали всю партию без остатка.

В горле першит от пыли, на ветру шелестят листья эвкалиптов. Пруденс сидит у окна и пишет "Панораму жизни". За окном раскинулась высохшая лужайка для крокета: между воротцами видна примятая порыжевшая трава, сзади, на клумбах - несколько увядших стеблей. Пруденс рисовала на полях какие-то каракули и думала о любви.

Стояла - как всегда перед сезоном дождей - засуха, когда скот приходилось пасти далеко в горах, за многие мили от обычных пастбищ, а пастухи, отталкивая друг друга, жадно приникали к заросшим кустарником лужицам питьевой воды; когда в город в поисках воды заходили львы, которые степенно шли по улицам под визг перепуганной детворы; когда, по выражению леди Кортни, "на цветочный бордюр было страшно смотреть".

"Просто поразительно, насколько дух человека не соответствует состоянию природы! - выводила Пруденс своим размашистым школьным почерком. - Когда земля пробуждается от сна, когда бегут ручьи, лопаются почки, когда спариваются птицы и резвятся ягнята - тогда мысли человека заняты спортом и садоводством, живописью и домашним театром. Зато теперь, в сезон засухи, когда кажется, что природа навечно похоронена под холодной землей, - только и думаешь о любви". Она покусала перо и, перечитав написанное, исправила "холодную землю" на "раскаленную почву". "Что-то тут не то", - подумала она и пошла к леди Кортни, которая, с лейкой в руке, насупившись, разглядывала увядший розовый куст.

- Мам, как скоро у птиц рождаются детеныши?

- Не детеныши, а птенцы, - поправила ее мать и пошла поливать поникшую от жары азалию.

- Надоела мне эта "Панорама жизни", - сказала, вернувшись к себе, Пруденс и набросала на полях мужской профиль, который, судя по тяжелому подбородку и растрепанным волосам, принадлежал не Уильяму, как это было еще полтора месяца назад, а Бэзилу Силу. "Как же нужно хотеть мужчину, подумалось ей, - чтобы заниматься любовью с Уильямом!"

- Завтракать! - раздался под окном голос матери. - Я, как обычно, немного опоздаю. Иди, развлеки отца.

Но когда леди Кортни через несколько минут вошла в столовую, муж, дочь и Уильям хранили гнетущее молчание.

- Опять консервированная спаржа, - вздохнул сэр Самсон. - И письмо от епископа.

- Неужели он приедет обедать?

- Слава Богу, нет. Насколько я понял, Сет почему-то хочет снести англиканский собор. Интересно, а чем, собственно говоря, я тут могу помочь? Можно подумать, что я всесилен. Здание, кстати, жутко уродливое. Пруденс, вы бы с Уильямом поехали после обеда прокатиться на пони, а то они у вас что-то совсем застоялись.

- Сегодня так душно, - сказала Пруденс.

- Сегодня столько дел, - сказал Уильям.

- Как хотите, - сказал сэр Самсон Кортни. - Они что, поссорились? спросил он у жены, когда они остались вдвоем. - А то раньше - водой не разольешь!

- Я уже давно хочу с тобой поговорить, Сэм. Все руки не доходят последнее время я ужасно волновалась из-за львиного зева. Знаешь, мне кажется, Пруденс не в своей тарелке. По-моему, девушке ее возраста здешний климат не показан. Может, отправить ее на несколько месяцев в Англию, как ты полагаешь? Харриет поселила бы ее у себя, на Белгрейв-плейс. Девочка ходила бы в гости, общалась со своими сверстниками. Что ты на это скажешь?

- Думаю, ты права. Эта ее "Панорама", над которой она корпит днями и ночами... Только напиши Харриет сама, а то у меня дел по горло. Надо подумать, что сказать епископу...

Но на следующий день Пруденс и Уильям все же поехали кататься на пони. У Пруденс было назначено свидание с Бэзилом.

- Послушай, Уильям, из города ты поедешь по улице, которая проходит за баптистской школой и еврейскими скотобойнями. Потом - мимо тюрьмы для смертников и инфекционной больницы.

- Хорошенький же ты мне придумала маршрут!

- Не злись, милый. Иначе ведь тебя могут увидеть. Когда минуешь арабское кладбище, можешь ехать куда хочешь. Жди меня в пять часов возле дома Юкумяна.

- Отличная меня ожидает прогулка! На двух пони. Попробуй удержи Забияку!

- Не выдумывай, Уильям. Ты же прекрасно сам знаешь, что Забияка тебя слушается. Кроме тебя, я бы никому ее не доверила. Не могу ведь я оставить Забияку перед домом Юкумяна - это же неприлично, пойми!

- А, по-твоему, прилично заставлять меня целый день таскаться по жаре на двух лошадях, пока ты будешь лежать в постели с этим типом, который, ко всему прочему, перебежал мне дорогу?

- Уильям, не сердись. Никто тебе дорогу не перебегал, не сочиняй. Наверняка за полгода я тебе до смерти надоела.

- Уж ему-то ты точно надоешь. И очень скоро.

- Скотина.

Бэзил по-прежнему жил в большой комнате над магазином господина Юкумяна. На задний двор, заваленный ржавым железом и мусором, выходила веранда, на которую со двора можно было подняться по внешней лестнице. Пруденс прошла через магазин, вышла во двор и поднялась по лестнице. От табачного дыма в комнате нечем было дышать. Бэзил, в рубашке с засученными рукавами, сидел в шезлонге и курил манильскую сигару. Когда Пруденс вошла, он встал ей навстречу, запер за ней дверь и бросил окурок в наполненную водой сидячую эмалированную ванну. Окурок зашипел, погас и, постепенно размокая, стал плавать в мыльной воде. В комнате стоял полумрак. На доски пола и на старые пыльные циновки сквозь щели в ставнях падал солнечный свет. Пруденс неловко остановилась посреди комнаты с шляпкой в руке. Оба молчали. Пруденс заговорила первой:

- Ты мог бы побриться. - И добавила: - Помоги мне снять сапоги.

Во дворе госпожа Юкумян громким голосом отчитывала козу. Полоска света из окна медленно передвигалась по полу. От размокшего окурка вода в ванне постепенно потемнела.