«Бог» Докинза. От «Эгоистичного гена» к «Богу как иллюзии» - Алистер Э. Макграт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если, таким образом, теории подвержены эрозии, как быть с мировоззрениями, которые на них основаны? Что происходит с мировоззрением, если рушатся его теоретические основы? Оно разваливается как карточный домик – история снова и снова напоминает нам об этом.
Совершенно правильно сказать: эволюционные биологи в настоящее время считают, что дарвинизм является наилучшим теоретическим объяснением происхождения земных форм жизни. Но это не значит, что будущие эволюционные биологи присоединятся к этому суждению. Мы можем верить, что дарвинизм прав, но не знаем, действительно ли это так. Для этого следовало бы сейчас располагать данными, которые появятся лишь в будущем. На основе того, что мы знаем сейчас, мы можем придерживаться этой теории; однако история науки ясно показывает, что новые факты часто влекут радикальный пересмотр, возможно даже отказ от прежних теорий. Станет ли дарвинизм одной из них? Как мы отмечали ранее, Докинз справедливо признает, что будущие поколения могут отказаться от дарвинизма или радикально пересмотреть его. Но что же тогда будет с мировоззрениями, будь то атеистическими или теистическими, если они основаны на дарвинизме? Единственный честный ответ на это: мы не знаем. Дарвинизм, как и любую другую научную теорию, лучше всего рассматривать как временное пристанище, а не конечный пункт назначения.
Пределы научного знания
Естественные науки основаны на эмпирическом подходе – иными словами, в исследовании мира они полагаются на результаты наблюдений и экспериментов. Однако эмпиризм принципиально отказывается рассуждать о каких-либо реальностях за пределами наблюдаемого мира. Бас ван Фраассен, ведущий философ науки, ясно дает это понять:
«Быть эмпириком – значит воздерживаться от веры в то, что выходит за пределы наблюдаемых фактов и не признавать никакой объективной модальности[278] в природе. Эмпирический подход означает, что наука должна искать истину лишь в мире опыта, в том, что реально и наблюдаемо… этот подход предполагает решительный отказ от объяснения закономерностей в наблюдаемой природе посредством утверждений о ненаблюдаемой реальности»[279].
Эта сосредоточенность на «том, что реально и наблюдаемо», составляет суть естественных наук, но также и ставит им пределы.
В наши дни неуклюжее слово «сциентизм», часто превратно истолковываемое как «научный империализм»[280], обозначает веру в то, что наука способна решить все наши проблемы, объяснить человеческую природу или рассказать нам о моральном благе[281]. Согласно сциентизму, все, что известно или может быть известно, поддается проверке или получает подтверждение с помощью научного метода. Все, что нельзя проверить или подтвердить подобным образом, должно рассматриваться в лучшем случае как простое частное мнение или убеждение, а в худшем – как заблуждение или фантазия. Тем не менее очень немногие ученые из области естественных наук исповедуют научный империализм. Похоже, что его разделяет лишь горстка философов, с одной стороны, и гораздо более многочисленная группа приверженцев популярного ныне «научного атеизма» – с другой.
Есть две неэмпирические области, которые явно не входят в компетенцию естественных наук: ценность и смысл. Они не могут быть открыты или измерены, как какие-либо физические константы. Как справедливо отмечает философ Хилари Патнэм, несмотря на существовании такой вещи, как «этическая нормативность», важно не прибегать в нашем этическом мышлении к «методам, которые работают в физике»[282]. С XVIII века известно, что существуют огромные интеллектуальные препятствия на пути любого, кто захочет выстраивать моральные ценности на научной основе, и, в частности, выводить их из наблюдаемых фактов.
Религия занимается вопросами, выходящими за рамки научного метода. К ним относятся вопросы о существовании Бога, смысле жизни и природе ценностей. Эти темы могут служить предметом аргументированной дискуссии, но не поддаются научному анализу. Сэр Питер Медавар[283] (1915–1997), лауреат Нобелевской премии по медицине за труды в области иммунологии, провел, как мне кажется, важное и вполне оправданное различие между трансцендентными вопросами, которые, по его мнению, лучше всего оставить религии и метафизике, и вопросами об устройстве и структуре материальной вселенной, над которыми трудятся ученые. Медавар подчеркивал, что у науки, «весьма вероятно», существуют пределы, учитывая «существование вопросов, на которые наука не в состоянии ответить, и никакой научный прогресс ей в этом не поможет»[284].
Какие же вопросы имел в виду Медавар? Это вопросы о смысле жизни и нашем предназначении. Мы вправе искать на них ответы, но наука, если применять ее по назначению, не поможет нам в этом. Ответы следует искать в другом месте. Карл Поппер отмечал важность таких «предельных вопросов» как с точки зрения их собственной значимости, так и с точки зрения их трансцендентности научному методу.
Важно понимать, что наука не делает утверждений о предельных вопросах – о загадках бытия или о задачах человека в этом мире. Это, как правило, всем понятно. Но некоторые великие ученые и многие их менее одаренные коллеги запутались в этой ситуации. Тот факт, что наука не может делать никаких заявлений об этических принципах, был неверно истолкован как указание на то, что таких принципов не существует вовсе[285].
Тайна, безумие и бессмыслица
Докинз – блестящий представитель нелепого просвещенческого подхода, девиз которого можно сформулировать как «одна и та же рациональность уместна везде». Пожалуй, это наиболее очевидно из трактовки Докинзом понятия «тайна» – категории, которую он с несколько преждевременным оптимизмом сводит к «обычному сумасшествию или сюрреалистическому вздору»[286]. По его мнению, если мы не можем понять что-либо прямо сейчас, по мере развития науки рано или поздно поймем. При наличии достаточного времени возможно все. Религиозные люди, которые говорят о тайне, – это просто иррациональные мистики, которые слишком ленивы или напуганы, чтобы правильно использовать свой разум.
Эта узнаваемая карикатура на понятие «тайна» – всего лишь карикатура. Вот что имеет в виду под словом «тайна» богослов: нечто истинное, обладающее собственной рациональностью, но все же недоступное для полного понимания человеческим разумом. Несколько лет назад я начал изучать японский и продвинулся не слишком-то далеко. Этот язык использует сразу три типа письменности[287], оперирует лексикой, которая имеет мало общего с другими знакомыми мне языками, и обладает синтаксисом, который казался для моего западного образа мышления совершенно нелогичным. Короче говоря, я не мог найти в этом всем смысла. Но моя неспособность понять японский язык означала мою неудачу. Те, кто знает
