Поэзия рабочего удара (сборник) - Алексей Гастев

Они быстро угадывали движения крана, и, видимо, по их мускулам враз пробегал мгновенный ток опасности и радости.

Но не забыть мне последнего, когда кран подошел к самому концу рельсов и даже слегка стукнул о конечную поперечную балку – победа! – вся толпа продвинулась вперед, улыбнулась одной улыбкой, выставила вперед свою грудь, казавшуюся великой и единой, и взмахнула руками.

Я невольно оглянулся вверх.

Завод стал еще светлее, легче. Стропила раздвинулись. Железная арка поднялась еще выше и стала теснить небо. Я расправил руки и вместе с заводским простором, светом и размахом почувствовал, как растет несокрушимым кряжем моя спина, все тело просит небывалого взмаха, полета, а толпа внизу была пропитана такой железной силой, что ее взгляд казался огненным.

Началась песня, хоровая, неизвестная, новая, гимн, тревожный, как взрыв, и могучий, как гул чугунных колонн. Толпа двигалась с песней по заводу, и нельзя было понять, где кончались напевы работников и начиналась металлическая дрожь великана-завода.

Завод превращался в светлое чудо: мы заразили его говором и пением, торжеством своим. И наша судьбу стала судьбою железа.

Молот*

Вот ночь невиданная.

Рабочие кварталы первый раз шумели так весело.

Во всех клубах, читальнях, союзах, всюду шли приготовления к новогодней встрече.

Тысяча рабочих поэтов готовили новые стихи и поэмы, оркестры разучивали новые танцевальные марши, летучий хор должен был на автомобилях объездить все клубы и захватить молодые рабочие массы победным гимном.

«Лига пролетарской культуры» выбилась из сил, чтобы обставить светом, музыкой и пением все залы рабочих районов.

Но главный замысел «Лиги» был не тот. Ровно в двенадцать часов ночи с одного из крейсеров дается залп из крупных орудий. Вечера и концерты на полуслове, на полутоне должны всюду в одно мгновение оборваться, и к часу ночи черные толпы трогаются к «Рабочему дворцу». Маршрут ко дворцу был обозначен по улицам красными световыми гирляндами, идущими со всех концов города. Горящие цветочные красные линии шли по главным артериям и у самого дворца поднимались кверху на его отточенный гордый шпиль. Сам дворец утопал в непрестанных фонтанах ракет и их взрывах. Лавы людей сразу осенялись морем огненного водопада, и бури уже не шли, а бежали к своему дворцу, ожидая чудес и небывалых ночных грез. Наверху, над зданием дворца, ракеты построили огненное сияние: над громадой домов подымались одна за другой огненные птицы с расправленными крыльями и, достигнув отчаянных высот, разрывались на тысячи звезд и искр с призывным и радостным пением. Когда рабочий город подойдет всей миллионной массой ко дворцу, игра огней и музыки превратит дворец в светлый воздушный призрак… С крейсеров грянут новые безумные залпы. Толпа входит во дворец с четырех сторон в радостных новых одеждах, с верхних хоров ударят двадцать оркестров, и бурные танцы радости начнет весь многотысячный зал. Оркестры потом мгновенно оборвутся, танцы застынут, и по воздуху, поднимаясь в куполы дворца, пройдут лучшие ораторы всего света, за ними поэты и музыканты, а потом зал опять утонет в новых радостных плясках. Пляски будут оборваны опять… Среди зала встанет привидение: человек-великан, серьезный, как прошлое, смелый, как будущее, и зашагает по праздничным толпам…

Прямо к главному выходу…

Прямо к востоку…

И скажет:

– Солнце, взойди!

…Солнце взовьется и расплавит последнюю ночь старого года…

В ночь света, пения, волшебного веселья я должен был пойти на работу в завод. Ни во дворце, ни в малых залах я быть не мог.

Весь путь к заводу по подземной дороге я думал о сказочном дворце.

Со станции к заводу некоторое расстояние пришлось идти пешком.

Завод был темный, неосвещенный.

Только что я прошел шагов двадцать, как со мной начало твориться что-то неладное.

Завод стал пошаливать…

Корпуса были те же, но они выстроились тяжелой мрачной толпой и шли на меня черным наступлением. Корпуса росли как гигантская скала в неведомом море, и неотступно грозили мне, грозили задавить, уничтожить.

«Врешь! – подумал я. – Не на таких напал. Я ведь был под твоими сводами… стучал. Я тебя понимаю, я тебе сродни».

И прибавил шагу.

Завод вырос до неба, крыл звезды и все шел на меня.

Наступила решительная минута.

Колебаться – значит погибнуть.

– Здорово! – крикнул я в тот момент, когда стены корпусов уже наседали на меня. – Здорово же, дружище!

Открыл дверь, сразу включил штепсель и осветил входные ворота.

Этап пройден.

Наскоро разделся и тут же подумал, что в заводе тоже есть своя дьявольщина, железное наваждение.

Что-то очень недурное и забавно-громадное должно родиться под этими балками и трубами.

Двери распахнулись, и в течение пяти минут вошла вся ночная смена.

Несколько моих милых приятелей и соседей по работе здорово смеялись.

– А великолепная, знаешь, чертовщина лезет в голову, – обратился один из них ко мне.

– Да, по временам в этом ковчеге и жутко и любопытно.

Третий товарищ, мало еще мне знакомый, счел долгом кинуть нам обоим:

– Уж если сходить с ума, ребята, так давайте все вместе.

– А ну-ка за работу. Авось эта дурь-то выйдет.

Двадцать горнов мигом зажглись, двадцать фиолетовых огненных вееров взвились вдоль стены нашей кузницы. Открыли цементировочные ванны, и вместе с гулом по заводу разлился шепот жидкой лавины. Как по команде, вышла шеренга сварщиков. В белых асбестовых костюмах они пролезли под старые котлы, раздались один за другим легкие взрывы паяльных трубок, и громадная мастерская сразу потопила весь говор и смех.

В нашей кузнице все шло как надо.

Но приходили из других отделений новые товарищи, смотрели на часы, кратко перебрасывались фразами и показывали на дальние механические кузницы и котельные мастерские.

Черт положительно не давал нам покоя…

Наконец не выдержали и побросали работу.

Всей мастерской мы хлынули к громадным дверям дальних отделений.

Отворили их. Слушаем.

– Ше-ве-лит-ся! – прохрипел старик.

– М-м… пыхтит… – испуганно отойдя от двери, проговорил другой.

Но юркие молодые ребята набрались храбрости и отмахнули обе двери.

Перед нами раскрылась черная пропасть неосвещенных мастерских, безлюдных и холодных.

Изредка, как метеоры, пробегали искры и проносился нечеловеческий вздох.

Как раз в это время послышались залпы с крейсеров.

Они было произвели впечатление.

– Пустяк.

– Хорош пустяк… девятидюймовый…

И черные мастерские опять съедали наше впечатление.

Там начиналась возня.

Мелькнула тень.

Вырвались искры.

Необъяснимая ночная жуть во всем воздухе. Но оторваться мы были не в силах. Тут было нечто очень наше, очень родное.

– Сейчас будет что-то скандально-интересное.

Товарищ не успел докончить фразы, – дверь механической печи открылась, вырвались огненным градом искры, и из печи быстро выплыло огненное чудовище, на которое нельзя было смотреть, но которое наполнило завод озером света.

Спустился кран и безудержно поволок двадцатисаженную огненную колонну к станинам молота, стоявшего в заводе без движения целое десятилетие.

Почти никто на заводе не знал ударов этого молота.

Колонна грузно рухнула на наковальню. Молот так зашипел, что, казалось, звук этого шепота идет отовсюду: со стен, с высоких железных крыш, из подземелья, где шли друг на друга маховики машин, и из дальних мастерских, разбуженных ночной возней.

Успели лишь включить электричество, быстро два раза прогудел свисток при молоте, и стальная громада неистово бацнула раскаленную колонну.

Пол затрясся, сверху сорвались сразу несколько десятков фонарей и вдребезги разбились, за ними рухнули верхние стекла крыши, стропила хряснули и, казалось, сейчас раздадутся и задавят весь завод, по мостовым балкам пошел гул, как от дюжины промчавшихся поездов, каменная кузнечная пристройка к заводу дала трещину, и толпа подалась в ожидании катастрофы.

Все ждали, что будет с заводом. Но молот после маленькой паузы грохнул опять, грохнул и сатанински зачастил своими ударами.

Завод подавался и наполнялся железным буйством.

Люди от этого грома должны или перепугаться насмерть, погибнуть, или уж вырасти как никогда…

Не умер, однако, никто.

Через пять минут уже забыли о разбитых фонарях и об обвалах.

Казалось уже наоборот: если бы из души отнять этот гром, то надо его снова родить, родить во что бы то ни стало.

Молотовой гром становился сильнее. Колонна хотя и медленно, но стыла; удары шли все жестче и трясли мощнее. Кран грузно переворачивал колонну и подсовывал под молот, молот обрывался и судорожно бил своей громадой лежащего красного великана.