Фёдор Достоевский. Одоление Демонов - Людмила Сараскина

В семнадцать лет, еще не став писателем, он уже был и художником и мыслителем: ему было дано тонко чувствовать и глубоко проникать в мир возвышенных идей и высоких образов. В том же самом письме к брату, где он, как обычный школьник, жаловался на «подлецов преподавателей», содержалось проникновенное определение философии через поэзию: «Поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога, следовательно, исполняет назначенье философии. Следовательно, поэтический восторг есть восторг философии… Следовательно, философия есть та же поэзия, только высший градус ее!..»

Как истинный художник рисовал он брату портрет своего старшего друга, Шидловского: «Прекрасное, возвышенное созданье, правильный очерк человека, который представили нам и Шекспир, и Шиллер!»

Запойное, всепоглощающее чтение концентрировало его мысли и чувства до степени поэтических формул; литература, выстраивая сознание, давала им названия и тот особый язык, с помощью которого легко устанавливалось родство избранных душ.

Он, без сомнения, уже в юношеские годы был тем, кем стал потом, — только пока еще не знал об этом. Внутренняя сосредоточенность (поэтически обозначенная как «одной лишь думы власть»), мономания, или страстная тоска по литературе, создали особое поле жизни — внутри реального жизненного пространства. На своей территории, в своей нише он не казался ни отщепенцем, ни изгоем — напротив, был сверхполноценен, избыточно одарен. Пребывание в некоем литературно — поэтическом коконе, позволившее сохранить, а не растратить впустую особый дар, давало и другой удивительный эффект: высокий градус читательского вдохновения компенсировал унизительные провалы во внешней жизни. Богатое, сверхнасыщенное чтение, переживаемое как живая жизнь, сперва позволило ему с тайной гордостью признать себя гражданином литературы, а потом уже — догадаться о призвании.

Точкой отсчета, засвидетельствовавшей творческое томление семнадцатилетнего Достоевского, явилось то самое «философское» письмо к брату от 31 октября 1838 года. В нем имелись строки, которые — при всей условности романтического тона — нельзя было выдумать, лишь подражая модному стилю. «Я давно не испытывал взрывов вдохновенья, — писал Достоевский. — Не залетит ко мне райская птичка поэзии, не согреет охладелой души… Ты говоришь, что я скрытен; но вот уже и прежние мечты мои меня оставили, и мои чудные арабески, которые создавал некогда, сбросили позолоту свою. Те мысли, которые лучами своими зажигали душу и сердце, нынче лишились пламени и теплоты; или сердце мое очерствело или… дальше ужасаюсь говорить… Мне страшно сказать, ежели всё прошлое было один золотой сон, кудрявые грезы».

В представлении семнадцатилетнего автора «чудных арабесок» слова давно, некогда, прежде могли означать и пять лет, и год, и месяц. В тот момент, однако, он чувствовал себя не только потребителем высокой поэзии, но литературным фантазером с большим опытом собственного поэтического вдохновения.

Что именно он имел в виду, говоря об арабесках? Те самые мудреные, замысловатые, страшные и смешные сказки, которые он «выдумал слагать» года в три? Или роман из венецианской жизни, который он «беспрерывно сочинял в уме» по дороге в Петербург? Или «райскую птичку поэзии», которая была его обычным состоянием души?

Он открывал в себе дар, как открывают законы природы. Он не торопился начать — с тем лишь, чтобы отметить начало. Видимо, с тех пор, как он себя помнил, он всем своим существом безошибочно ощущал присутствие такой духовной температуры, которую на излете романтической эпохи принято было называть небесным пламенем, райским лучом или огнем вдохновения. Ему, получившему богатейший читательский опыт, изучившему самые тонкие творческие состояния и знавшему, как могут владеть поэты человеческим сердцем, оставалось лишь увидеть свое изначальное с ними сходство, а может быть, и родство…

Ему оставалось лишь сказать самому себе: я — один из них.

Можно только удивляться, как долго он не позволял себе утвердиться в таком убеждении. И внешняя жизнь, и он сам — своими сомнениями, рефлексиями — ставили преграды на пути решительного самоопределения. Но вот что странно — для того чтобы убедиться в своей причастности к миру творчества, он совсем не торопился с делом. С большой осторожностью размышляя о будущем, он как бы готовил почву для радикальной перемены судьбы. «К чему мне сделаться Паскалем или Остроградским. Математика без приложенья чистый 0, и пользы в ней столько же, как в мыльном пузыре», — намекал он отцу, одновременно прося денег на «совершенно необходимый» абонемент во французскую библиотеку.

Трудно сказать, как долго могло продолжаться его осторожное и внимательное вглядывание в себя. Может быть, считаясь с обязательствами перед отцом и не желая огорчать его уклонением «с прямого пути на путь шаткий и неопределенный» (по которому пошли только трое из кондукторов его выпуска — он сам, Григорович и Трутовский), подпоручик Достоевский вынужден был бы тянуть лямку в инженерном департаменте не год, а много дольше.

Но уже в августе 1839 года, спустя всего три месяца после майского письма к отцу с размышлениями о бесполезности математики, он сообщал брату, что решился на бесповоротный шаг. Теперь ему не нужно было таиться — с участью инженера и чиновника военного ведомства, уготовленной ему, было покончено в принципе. Пусть учеба и служба еще какое‑то время будут мешать его настоящим надеждам (с этого момента до отставки инженера — чертежника полевой картографии пройдет целых пять лет), он был готов смотреть на свою нынешнюю жизнь «с совершенным бесчувствием». «Одна моя цель быть на свободе. Для нее я всем жертвую… Я сумею развязать со всем этим; но, признаюсь, надо сильную веру в будущее, крепкое сознанье в себе, чтобы жить настоящими надеждами; но что же? всё равно, сбудутся они или не сбудутся; я свое сделаю».

Отныне своей судьбой он мог распоряжаться сам: человека, упрямо и со страстью стремившегося поставить детей на правильный жизненный путь, суливший обеспеченное будущее, его отца, тем летом не стало. За десять дней до смерти Михаил Андреевич успел еще, отвечая на письмо сына и высылая деньги, пожаловаться на жестокую нужду и предстоящее «решительное и конечное расстройство состояния», а также сделать весьма характерную приписку о своем старшем сыне, Михаиле, который «употребляет время на пустое, на стихокорпание»[71].

Катастрофа, происшедшая в Даровом при смутных и крайне запутанных обстоятельствах, не только обозначила рубеж между юностью Достоевского и его взрослой жизнью. Биографы не располагают ни единой строчкой, где бы он с кем бы то ни было обсуждал причины и версии смерти отца — то ли задушенного своими крепостными крестьянами, то ли в перепалке доведенного ими до апоплексического удара, то ли погибшего от этого удара без посторонней помощи. Однако при всем ужасе безвременной отцовской кончины, при всем позоре, которым навсегда была омрачена память об отце, первое, что немедленно сделал осиротевший Достоевский, был окончательный и бесповоротный выбор судьбы как свободы.

Это слово, впервые появившись в его письмах через два месяца после утраты отца, коренным образом перестроило сознание; ощущение единоличной ответственности за себя и неподотчетности кому бы то ни было дало ясное представление о единственно возможном употреблении вожделенной свободы.

Такая свобода не будет пустой и бесплодной! Она даст цель, которая определит будущность и освятит текущую действительность сознанием высокого смысла. Словно исповедуясь брату, Достоевский с неподражаемой зрелостью мысли излагал программу своего человеческого становления.

Он подводил итоги прошлому — кончилось время «кудрявых снов» и «золотых грез». «Душа моя недоступна прежним бурным порывам. Всё в ней тихо, как в сердце человека, затаившего глубокую тайну».

Он назначал себе путь долгого и смиренного ученичества: отныне следовало учиться, «что значит человек и жизнь» («в этом довольно успеваю я»); «учить характеры могу из писателей, с которыми лучшая часть жизни моей протекает свободно и радостно».

Он, наконец, формулировал цель — будущее писательство фактически отождествлялось со смыслом и назначением его человеческого существования.

Он шел к этой цели последующие сорок два года жизни.

«Я в себе уверен. Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».

Наверное, нет более зацитированных слов из Достоевского, чем это его творческое кредо. Надо, однако, помнить, что оно было сформулировано им за месяц до восемнадцатилетия.

Следующие пять лет, отмеченные не только благополучными переводами из класса в класс, но и благословенными минутами, ради которых он готов был «мириться с настоящим», прошли под знаком двух нерасторжимых для него понятий. И когда наконец слово «призвание» было произнесено, оно естественно соединилось со словом «свобода».