Особые приметы - Хуан Гойтисоло

— А что вы думаете о событиях, которые сейчас происходят? — отважился спросить Рикардо.

Адвокат снял очки, подышал на стекла и не спеша протер их платком. Во взгляде у него, вспомнилось Альваро, были глубокомыслие, серьезность, осторожность и осмотрительность.

— Демонстрации, безусловно, имеют определенное значение. Они показали демократам всего мира, каковы чувства народа. С этой точки зрения я не могу не оценить их положительно. Но это не означает, что я безоговорочно поддерживаю их — я высказываю свое личное мнение — или считаю своевременными.

— Мы с Мендиолой думали, что…

— Акты насилия, которые сопровождали выражение гражданского протеста, произвели плохое впечатление на некоторых наших друзей. Беспорядки — а этот урок я усвоил из опыта нашей войны — никогда не приводят к добру. Не следует мешать зерно с соломой и делать опрометчивые и незрелые обобщения. Вы читали передовую в «Нью-Йорк геральд трибюн»?

— Нет.

— Советую прочесть. Жаль, у меня сейчас ее нет. Я дал ее одному коллеге, и он, как водится, не вернул. — Адвокат слабо улыбнулся. — Это очень объективная статья, она все ставит на свои места. Автор утверждает, — я постараюсь, не исказив, изложить ее смысл, — что правительство демократов должно отныне изменить свою политику в отношении к Испании и не принимать во внимание давление, которое оказывают милитаристские круги и друзья кардинала Спеллмана. Это позволит, с одной стороны, избежать, — и это, на мой взгляд, наиболее веский аргумент автора, — теперешней распыленности в тактике западных правительств и в то же время явится действенным оружием против вышеупомянутого генерала, если, насколько все можно предвидеть, он вознамерится использовать события в Барселоне с тем чтобы снова размахивать коммунистическим пугалом и таким образом укрепить позиции, которые ему удалось захватить в Пентагоне. Итак, я резюмирую: протест, по словам автора статьи, является оружием обоюдоострым и может легко обернуться против тех, кто держит его в руках, если они в будущем не обнаружат большего благоразумия и здравомыслия. Насколько мне известно, — а знаю я это от человека, который работает в консульстве Соединенных Штатов, — еще до выхода в свет передовую читал сам государственный секретарь и дал ей зеленую улицу.

— В университете распространяют листовки с призывом к стачке… — начал было Рикардо.

— Знаю, знаю. Все группировки без исключения посылают мне свои пропагандистские материалы, и, представьте, полиция их пропускает; вся моя корреспонденция просматривается цензурой, и тем не менее я их получаю. Я даже сказал господину комиссару в последний раз, когда он приходил ко мне с допросом: если вас так беспокоит, что я читаю эти листовки, зачем же вы тогда не изымаете их на почте?

— Забастовка назначена на понедельник двадцать шестого, — сказал Альваро.

— Да, я читал воззвание. Автор его, по-видимому, не в ладах с каталонской грамматикой. У вас нет с собою текста?

— Нет.

— Жалко. Последний абзац просто трудно понять. Готов поклясться, автор сам не каталонец.

— Осталось всего пять дней, — настаивал Альваро.

— Времени на самом деле осталось мало, И наши друзья, как всегда, ведут себя чересчур опрометчиво… Их честность, разумеется, вне всякого сомнения, но вот так, между нами, вы верите, что это имеет смысл?

Адвокат взял с письменного стола трубку и набил ее. Нашел спичку, зажег и выпустил клубы дыма.

— По-моему, двинув свои войска раньше времени, оппозиция рискует потерять le souffle[31], как говорят французы. — Он сделал неопределенный жест рукой. — О, я знаю, молодежь по природе своей импульсивна и щедра, но в политике, друзья мои, эти качества нередко приводят к противоположному результату. Политика требует огромного терпения, и в конечном счете выигрывает не тот, кто сильнее, а тот, кто выносливее.

Наступила пауза. Как раз в этот момент появилась служанка с подносом и убрала пустые чашки.

— Volen un xic de conyac?[32]

— Нет, спасибо.

— Так что же, по вашему мнению, мы можем сделать?

Адвокат задумчиво курил. Бронзовые статуэтки, выстроившиеся на каминной доске, казалось, тоже ждали ответа, и Альваро перевел взгляд на античный гипсовый бюст, — точная копия того, вспомнилось ему, который царил в прежние дни в мрачном кабинете дяди Эулохио.

— Друзья мои, — заговорил адвокат неторопливо, — тому, кто говорит с вами, знакомо нетерпение, которое вы испытываете, и он относится к нему с глубокой симпатией. Друзья мои, — повторил он, — если и может дать вам совет тот, кто и сам в молодости совершал ошибки, которые нынче искушают вас, то совет этот таков: не будьте опрометчивы, не растрачивайте впустую своих возможностей. Политика — вещь скользкая, и тот, кто пускается в нее, не приняв необходимых предосторожностей, — падает и никогда уже больше не поднимается. Забастовка, о которой вы говорите, преждевременна и потому бесполезна. Пусть другие сжигают свои корабли, а вы держитесь в стороне и выжидайте, будьте резервом… Что же — сидеть сложа руки, скажете вы?.. Не бросайтесь в крайности. Правда всегда лежит посредине. Бывают методы борьбы с виду совершенно безобидные, но если ими не пренебрегать, то со временем они становятся более действенными, чем другие, внешне более эффектные. Именно этого рода деятельность — не броская, но последовательная — годится для молодых людей с будущим. При сем присутствовать, высказываться уже сейчас, но так, чтобы поспешностью и торопливостью не нарушить естественного процесса вызревания. — Адвокат замолчал и снова протер очки: — Вы знакомы с Нурией Орсавинья?

— Нет.

— Сходите к ней. Это вдова Пере Орсавинья, который был другом и соратником Компаниса… На будущей неделе ей исполняется семьдесят пять, и мы, ее близкие друзья, устраиваем в ее честь небольшой праздник. Касальс обещал нам написать адрес, будет множество приветствий от людей, находящихся в эмиграции во Франции и в Мексике. А эта мысль насчет забастовки нелепа, поверьте мне… Присоединяйтесь лучше к нам. В особняке места много, и хозяйка примет вас с удовольствием. Двадцать третьего, в семь часов вечера. Вы, конечно, знаете, где это… Особняк с елями за оградой в самом конце проспекта Бонанова… Не раздумывайте, соглашайтесь… Херес у них потрясающий… Я познакомлю вас с другими молодыми людьми, вашими ровесниками. Вы будете там как дома.

От напившейся земли поднимались густые испарения, и ты, обогнав основную часть процессии, остановился на несколько секунд подышать первозданным запахом зелени и земли. После дневной духоты, словно украдкой, подул ласковый ветер. Быстрые облака стремительно неслись на юго-восток. Антонио ждал тебя у подножья лестницы, и когда ты подошел, он показал на двоих незнакомых тебе людей, которые следовали за процессией, держась чуть в отдалении.

— Полицейские, — сказал он просто.

— Откуда ты знаешь?

— Я видел их обоих в полицейском управлении. Вон тот, лысый, еще всадил мне под ложечку.

— Зачем они пришли? Боятся, как бы он не воскрес?

— Сегодня утром ко мне явился инспектор с приказом не произносить речей… Он сказал, что в случае чего я буду отвечать.

— Почему ты?

— Я спросил у него то же самое.

— Что он ответил?

— Как обычно… Что лучше предупредить, чем потом исправлять.

Итак, думал ты, Айюсо достойно прожил трудные годы, изгнание, тюрьму, преследования, остракизм, забвение; вооруженный лишь одним — правдой слова, он никогда не сдавался и все для того, чтобы кончить вот так — погребением под присмотром полицейских, чтобы, став беззащитным телом, окончательно попасть им в руки.

Дрожа, ты поднялся по лестнице. Сверху ты мог охватить взглядом поросшие травою палисаднички протестантского кладбища, а за ними — огороды и тростниковые заросли на равнине, серые и затуманенные изморосью дождя. Процессия дошла до неосвященной земли, которую зло осквернили люди, ратовавшие за порядок, осквернили в кровавой оргии, которая последовала за их победой, после трех лет грязной войны; и, силясь скрыть волнение, ты одну за другой отыскивал могилы, избежавшие их разрушительной ярости и затерявшиеся среди надгробных плит и ниш, навязанных им католическим обычаем. Сквозь толстый слой извести, замазавшей подписи, проступали смешные (патетические) послания, полные горячего чувства и надежды, которые испанцы будущих времен будут разбирать, быть может, с изумлением (если продлятся времена Мирного Двадцатипятилетия), подобно тому, как современные историки и эрудиты расшифровывают средневековые палимпсесты. ОН ЖИЛ ВО ИМЯ ТОРЖЕСТВА РАЗУМА И УМЕР С МЕЧТОЮ О СВЕТЛОМ БУДУЩЕМ; звезды Давида, изречения теософов, остатки старой масонской надписи: СИНДИКАЛИСТСКИЙ АТЕНЕЙ — СВОЕМУ ТОВАРИЩУ АГУСТИНУ ХИБАЭЛЮ. 1 февраля 1933; портрет пилота республиканских военно-воздушных сил, павшего на поле боя через несколько дней после начала военного путча; САЛЬВАДОРУ СЕГИ, УБИТОМУ 10 МАРТА 1923 Г., В ВОЗРАСТЕ 36 ЛЕТ, ОТ ЕГО ПОДРУГИ. Ты подошел поближе к камню, украшенному искусственными цветами и букетиком бессмертников, чтобы рассмотреть лицо легендарного защитника барселонского рабочего класса, изрешеченного из предательской засады пулями наемных убийц. Он был снят по грудь; черный пиджак, белый шелковый шарф; взгляд у него был грустный, точно у старомодного сочинителя танго, почему-то подумалось тебе. Какой таинственный случай защитил память о нем от мрачного и принудительного забвения?