Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

— Метко наши бьют! — орал в восторге гимназист справа. — Так их, так!..

Радостные возгласы слышались там и тут по окопу. Винтовки защелкали еще чаще.

— Стреляйте же, стреляйте! — кричал Флегонту реалист слева. — Почему вы не стреляете? — Сам он выпустил целую обойму и загонял в магазин новую.

Флегонт поднял винтовку и выстрелил не целясь, куда–то туда.

Цепь красных двигалась прямо по заснеженному полю и тоже стреляла. Но их нельзя было подпускать: так сказал Петлюра.

— Почему они — в черном? — крикнул Флегонт реалисту.

— Что?

— Почему в черном, как вы? — Флегонт кивнул на черную шинель реалиста.

Реалист не ответил, он уже заложил новую обойму и теперь стрелял, старательно целясь в черные точки.

А точки уже не были точками. Это были черные человеческие фигуры. Люди в черном — прекрасная мишень на белом снежном поле — шли точно с прохладцей, не спеша: очевидно, проваливались в глубоком снегу. И стреляли с ходу, с руки, от живота, не целясь.

— Матросы! — послышались испуганные голоса в окопе. — Господа, наступают матросы!

Несколько защитников сразу метнулись назад, за окоп, — бежать. Но их вернули, пристыдили:

— Господа! Как вам не стыдно! За неньку Украину!..

— Мы им сейчас всыпем, всыпем! — вопил все тот же воинственный гимназист справа.

Реалист расстреливал обойму за обоймой.

— Стреляйте же, стреляйте! — кричал он Флегонту в перерывах, когда перезаряжал ружье.

А матросы шли да шли. Кое–кто падал, но мало: студенты и гимназисты были еще никудышные стрелки.

Только теперь кто–то догадался:

— Рамку! Рамку, господа, поставьте! Какую надо рамку?

— Рамка пятьсот, — побежало от одного к другому по окопу.

Реалист выругался: он до сих пор стрелял, не поставив дистанционной рамки, и пули его шлепались, очевидно, где–то поблизости в снег.

А матросы шли. В темных своих бушлатах. Во весь рост.

— Господи, господи!.. — шептал Флегонт. — За что! О господи!

Но сразу сообразил, что он молится, и оборвал…

— Рамка четыреста!

— Нет, триста, триста!..

Флегонт с тоской смотрел туда и сюда — не вперед, а вдоль окопа: все стреляли, все вопили, все были в ажитации. Бой! И Круты нельзя отдавать. Петлюра сказал. Сказал Петлюра… Нет, не все: вон один, другой съежились на дне, под снежным сугробом. Убиты? Ранены? Сжались в комок и плачут…

Боже, как тоскливо и горько жить на свете! Может, правда, пускай лучше убьют?

— Рамка двести!

Матросы шли.

И вдруг в матросской шеренге затрещали пулеметы. Они шли и волокли пулеметы по снежному насту за собой. Теперь они повернули их и ударили по окопу.

И сразу там и тут послышались крики и стоны. Прицел матросы установили еще загодя.

— Не хочу, не хочу! — крикнул Флегонт.

Но за треском своих пулеметов, пулеметов матросской цепи, за грохотом винтовок и всеобщим ревом Флегонт и сам себя не услышал.

Уже никто не скомандовал: «Рамка сто», хотя до матросской волны теперь было не больше ста шагов. Матросы шли и кричали. Что они кричали? Разве услышишь? И какое это имеет значение!.. Ведь сейчас — умирать. О господи, как тяжело умирать, когда не знаешь, за что! Нет, нет! Знаешь!.. Не знаешь — за что, но знаешь, что не за то…

Реалист слева бросил винтовку и кинулся из окопа назад — бежать. Он пробежал, проваливаясь в снег, шага три и упал: пуля догнала его. Гимназист справа тоже бросился назад. Ему удалось пробежать шагов десять.

Матросы шли и кричали «ура». Кое–кто из них тоже падал и не вставал.

В окопе несколько голосов крикнули «слава!».

Кажется, Флегонт не думал в эту минуту ни о Лии, ни о Марине. И вообще — ни о чем. Он только смотрел. На победителей, которые идут. И на побежденных, которые лежат или собираются бежать. Но видел он — себя. Проклятье! Вот так бы и он шел… победителем. Почему он не идет?.. Сказал Петлюра…

Да, да! Такая мысль у него была — может быть, это была последняя мысль: перебежать? Повернуть винтовку и стрелять — туда, назад?

Мысли о том, чтобы поднять руки и сдаться, не было: возможно, он просто не догадался.

Матросы вдруг начали падать в снег и замахиваться. Они что–то бросали. Ах, гранаты! Один за другим — несколько, много — взрывы взметнулись вдоль окопов защитников Крут, а некоторые и в самих окопах…

И сразу же матросы побежали. Глубоко увязая в снегу, но широкими прыжками. Винтовки они держали на руку — они шли врукопашную, в штыки.

Но Флегонт уже не дождался той минуты, когда матросская цепь кинулась в окоп, чтоб обагрить свои штыки кровью.

Он упал лицом в снег. Снег был сверху пушистый, только что выпавший, а под ним — твердая корочка наста. Лица Флегонта продавило корочку и ушло глубже — в давний, слежавшийся, ноздреватый, плотный — фирновый, как написано в учебнике географии Иванова, снег. В этом, нижнем, слое снега были уже проталинки, отдушины у самой земли. Может быть, то продышало себе ход к солнцу какое–нибудь раннее растеньице — луковка подснежника, например…

Цепь матросов с криком «ура» прошла со штыками через окоп и покатилась дальше — за теми, кто еще пытался убежать.

Но таких уже оставалось мало…

Сзади, за катившейся победоносной лавиной матросов и красногвардейцев, шли еще люди: тоже матросы, красногвардейцы — рабочие в кожаных куртках, солдаты в шинелях, крестьяне в кожухах и сермягах. Это были, по большей части, легкораненые, которые бежать с цепью уже не могли, но и оставить свою цепь не желали.

Совсем позади — держа винтовку, точно вилы, перед собой — плелся и вовсе уже пожилой дядька в кожухе. Он сокрушенно качал головой и скорбно поглядывал вокруг: на трупы, на красную кровь на снегу. Через трупы он не переступал, а осторожно обходил каждый.

То был Авксентий Нечипорук. До Ленина, в Петроград, он не добрался. Поезда не шли. Вьюги. Мороз. Он пристал к эшелонам, что из Брянска с матросами и красногвардейцами направлялись на Украину. Пристал не потому, что потерял веру или ослаб и хотел поскорее вернуться домой. Нет, за правдой к Ленину идти было еще далеко, а матросы сказали ему, что уже везут ленинскую правду с собой.

И Авксентий пошел с ними.

4

Горовиц и Иванов прощались у дренажной штольни.

Другого выхода нет — надо идти!

Оба были без оружия, и вид приняли по возможности «посторонний», чтоб хотя бы на первый взгляд не показаться повстанцами: Иванов надел свою полуофицерского покроя бекешу, Горовиц очистил от грязи и крови студенческую шинель и фуражку. Но руку не скроешь — рука была на перевязи и сквозь марлю проступала кровь: вчера Сашу ранило в бою.