Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой - Куртис Кейт

Его совсем не привлекала философия утилитаризма, которая в определенной степени легла в основу современного учения социалистов (согласно которому, исходя из полезности произведенного продукта, определяется ценность затраченных на производство действий). Как раз наоборот, для Сент-Экзюпери важность могли иметь только истинная щедрость подарка, непосредственный порыв, выраженный в жесте, любовь, но не прибыль, жертвенность, но не награда. Поэтому он мог даже пересмотреть полезность, взглянув на нее не с точки зрения создания удобств и облегчения жизни человека, а, наоборот, с точки зрения возможности преодоления трудностей, внушительности задач и обязательств – всего того, что выявляет все лучшее в человеке.

Более того, у Сент-Экзюпери в основе понятия Бога лежал тот же самый «резистенцианалистический» критерий. Даже больше, чем для Паскаля, потрясенного жестоким одиночеством бесконечного космоса, Бог для Сент-Экзюпери – deus absconditus (бог, скрывающий свое лицо). В одном месте в «Цитадели» «единственный истинный геометр» (Паскаль) говорит отцу вождя: «Я хотел бы обнаружить во Вселенной след божественной мантии и прикосновение правды вне меня, подобной Богу, так долго скрывавшему себя от людей. Мне хотелось бы схватить его за подол его одеяния, и сорвать покрывало с его лица, и обнажить его. Но мне так и не дано было найти там нечто… Я нашел только самого себя». Вот еще запись Сент-Экзюпери: «Я так и не прикоснулся к Богу, ведь Бог, позволяющий касаться себя, – вовсе не Бог. Так же как если он подчиняется тому, кто возносит ему молитвы. И впервые я понял, что величие молитвы, прежде всего, состоит в том, что на нее нет никакого ответа. Нет никакого обмена, нет корысти, присущей любой сделке».

Не так уж много лет прошло с тех пор, как Норман Винсент Пиил начал бессмысленную кампанию популяризации Бога в Соединенных Штатах, которого он заводил в офисы, и на площадки для игры в гольф, и (а почему-таки и нет?) в кухонные кладовые (ведь американский Бог едва ли способен проявлять женоненавистничество, не желая приложить руку к складыванию тарелок). Философия «Бог среди нас» (и это осознавал Сент-Экзюпери) является неизбежно демагогической и плебейской, вызывая иллюзию божественного вмешательства в каждодневные человеческие дела, которая в конечном счете роняет достоинство и человека, и Бога. Ведь если величие Бога состоит в том, что он уклоняется и сторонится подобной умаляющей его причастности к житейским мелочам, то величие Человека – в том, как он продолжает молиться, зная, что никогда на его молитвы он не получит прямого ответа. Credo quid absurdum (я верю, ибо это абсурдно) Николая из Кузы здесь было преобразовано в Credo quia absconditum (я верю, ибо правда сокрыта).

Случись Богу смягчиться, даже на мгновение, и показать Себя, Он станет виновен в «вульгарности» (это слово действительно используется в одном месте в «Цитадели») и снисходительной индульгенции. Он смягчился бы до избавления человека, освобождения человека от того, что на самом деле суть его жребия и его доля – восхождение к божественному, то есть к неизвестному и непостижимому. Ведь, как выразился Сент-Экзюпери, в единственном коротком предложении: «Не найти тебе у Бога спасения от грядущего твоего становления». Подобно К. из «Замка» Кафки, доля человека заключена в движении вверх, к цели, которую он может лишь смутно представлять, но никогда ему не дано будет ее увидеть.

Таким образом, Бог для Сент-Экзюпери был великим молчальником, которого Мастер Екхарт, великий средневековый мистик, называл «безмолвной пустошью, которая и есть Бог». Глупо ожидать, что он поддастся соблазну и выставит себя напоказ, дабы просто заверить человека в своем наличии. В «Цитадели» Сент-Экзюпери явно осудил все дешевые проявления божественного (такие, как, например, видения, архангелы и т. д.), как цирковые «иллюзии» и проделки Панча и Джуди из ярмарочных балаганов. Та же самая серьезность концепции (никому не возбраняется назвать ее «стоической») предполагает косвенное осуждение доктрины христианской «Божьей милости» («Божьей благодати»), даруемой чистым сердцам и Избранным. Даже больше, хотя Сент-Экзюпери ни разу не высказал это явно, это предполагает отрицание божественности Христа, и взгляд на него только как на Сына Человека, а не как на плод Бога или, по крайней мере, Святого Духа.

Это, весьма очевидно, суперчеловеческая концепция Бога, в которой (в этом отношении он так и остался ницшеанцем) понятие божественного было строго очищено от всякого проявления человеческой сентиментальности. Но Сент-Экзюпери, будучи слишком человечным, мог только протестовать против жестокости этой концепции. «Цитадель», как и Книга Иовы, – это творение страдальца; в ней слышно эхо стенаний и протеста. «Явись ко мне, Бог, ибо трудно тому, кто не может вкусить от Бога», «и я познал внутреннюю опустошенность, что означает прежде всего быть лишенным Бога… Почему Ты вынуждаешь меня, Боже, к этому путешествию через пустошь? Один только знак от Тебя, и пустыня преобразуется». Но знак не приближается, и пустыня остается. Человеку приходится самому позаботиться о себе во Вселенной, где он, по существу, совершенно один. Неуверенность и колебания, сомнение и мука, сопровождающие его, – вот удел человека. Здесь Сент-Экзюпери присоединяется к Хайдеггеру. Здесь же он солидарен и с Ортега-и-Гасетом, который в «Человеке и Людях» определяет радикальное одиночество человека как фундаментальное условие человеческого существования. «Богоматерь Одиночества, – как отмечал Ортега, – это Дева Мария, которая остается одинокой без Иисуса, которого убили; и проповедь, читаемая на Страстной неделе, названная «Проповедью по Одиночеству», состоит из размышлений над самыми печальными из слов Христа: «Мой Бог, мой Бог, почему Ты оставил меня? Почему Ты покинул меня в одиночестве?» Эти слова глубочайшим образом доказывают волю Бога, состоящую в том, что человеком можно стать лишь приняв самое сущее и самое человеческое в человеке – его одиночество».

Невозможно декларировать категорическое суждение о работе, которая так и не была закончена, которая фактически была едва начата и которая так и осталась после смерти ее автора монументальной грудой, только заложенным основанием для каменной кладки, развалинами так и недостроенного сооружения. По крайней мере, никто не может сказать, будто Сент-Экзюпери успел до своей гибели определенным образом примирить антагонистические философии Ницше и Паскаля. Попытка, возможно, была обречена с самого начала, но именно это внутреннее и нарочито бросающееся в глаза противоречие придает «Цитадели» драматическую и в то же самое время патетическую напряженность.