Серп языческой богини - Екатерина Лесина

– Наркоманы, – презрительно повторяла тетка, поджимая узкие губы. Ничем-то, кроме этих губ, она и не походила на свою мать.

Калму к гаражам тянуло, но она была достаточно умна, чтобы согласиться с теткой – наркоманы опасны. И сейчас, прячась за рядами пушистых помидоров, она смотрела на сцену во дворе.

Трагедия в одном акте.

Парень и девушка бегут, взявшись за руки. Она – на каблуках. Неудобно на каблуках бегать. И уж точно не следует ходить на каблуках в гаражный лабиринт. Особенно в резиновой юбчонке и синих колготках. Но они же так нравились ей… и каблуки… и сумочка на цепочке.

Тетка станет сердиться.

Девушка спотыкается, падает некрасиво, ударяясь ладонями об асфальт, и замирает в нелепой позе. Парень кричит. Отбегает к машине и машет руками.

Зовет.

А из гаражей появляется стая пацанья. Синие спортивные костюмы, майки-борцовки. Униформа района. Они бегут рысцой, прижимая локти к бокам. Останавливаются. Окружают девушку.

Заговаривают.

И подняться помогают, правда, только для того, чтобы за руку схватить. Девушка кричит. Отбивается. Смешно машет ногами и руками. Ее тащат к гаражам.

Не стоило брать теткины туфли. И синие колготы тоже.

Телефон рядом, Калма видит его в приоткрытую дверь. Два шага. И несколько секунд, чтобы набрать заветное «02». Но она стоит, смотрит.

Ей важно увидеть все.

Вот девушка вырывается из объятий и падает в другие. Вот с визгом, суетливым подергиванием, выползает со стоянки ржавая «копейка». Ее не думают останавливать, но машина бежит. И тот, кто повел эту дурочку в гаражи, тоже. Правильно. Сама виновата.

Тетка ведь предупреждала.

Девчонка уже не кричит, она сжалась в комок, села на землю, надеясь, что у стаи не хватит сил сдвинуть ее с места. Но пацаны подымают ее за руки и ноги, гогочут, волокут.

И Калма вдруг понимает, что не только она видит все это. Людей много, они просто прячутся за занавесками, тюлями, солнечными бликами. Им страшно. Интересно. Страшно интересно, что будет дальше.

А дальше появился герой. Он вышел из арки и, увидев парней, бросился бежать. На них. И Калма не столько услышала, сколько ощутила первый злой удар. Хрустнула и сломалась кость. Брызнула алая кровь. И стая рассыпалась, ощерилась, готовая накинуться на врага.

Тот казался слабым. Невысокий, сухощавый. Не устоит.

И снова ударил первым, в колено. И локтем в лицо… Он кружился, раздавая удары щедро, как богач милостыню. Потом вдруг вытащил из кармана нож. Обыкновенный, складной. Из рукоятки выскочило лезвие, и тогда-то Калма вспомнил про серп. Острую кромку, которая резала солнце и траву, но щадила кожу на руках.

А потом вошла в тело… убила.

Кого?

Нож воткнулся в чье-то плечо. Раздался крик, истошный, животный, от которого Калма вздрогнула и очнулась. Она бегом бросилась в квартиру, из квартиры. Вылетела во двор как была, в тапочках на босу ногу.

– Милая! С тобой все…

Она рыдала, вцепившись в шею спасителя, громко всхлипывая, прижимаясь совсем уж неприлично. И короткая юбчонка задралась.

– Мы… мы живем тут, – сказала Калма спасителю.

Старый. Сутулый. В каком-то потертом пиджачишке и рубашке с темным пятном на воротничке. Кто носит такие рубашки? И нож в кармане? И очки в роговой оправе с нелепыми выпуклыми линзами.

– Все в порядке, – ответил он. – Ей надо отдохнуть.

– Пойдем…

Она позволила себя увести, но брела к подъезду спотыкаясь, оглядываясь на этого рыцаря, взявшегося из ниоткуда.

Помешал.

Испортил.

Зачем он вмешивался?

– Ты… ты не расскажешь маме? – спросила она, оказавшись в подъезде. И в сумраке, пахнущем геранью, сменила личину. Высохли слезы, исчезла дрожь в руках, а плечи распрямились. – Ты же не расскажешь маме, правда? Не следует ее волновать.

– Не знаю.

Противостояние лишено смысла, но Калма пытается.

– Ты… ты не должна была туда ходить.

Калма пятится, подымаясь ступенька за ступенькой, пролет за пролетом.

– Я не должна была ходить одна… Она спросит, как так вышло, что я пошла одна?

Дверь приоткрыта. И соседская кошка, трехцветная, любопытная, заглядывает в щель.

– Брысь! – говорит девушка, и кошка поспешно прячется под этажерку с цветами.

Их тоже следовало полить. Две герани. Плющ. И щучий хвост в старой кастрюле.

– И она очень-очень рассердится… только знаешь на кого? – Палец упирается Калме в лоб. – На тебя. Ты ведь за меня отвечаешь.

– Но…

– Поэтому, – она вдруг улыбнулась, – давай просто не станем ничего говорить маме.

Калма кивнула и подумала, что было бы хорошо, если бы ее убили. Там, в гаражах. А потом подумала, что когда-нибудь убьет сама. Возьмет за волосы, натянет их, как старуха натягивала траву, и проведет острым-острым серпом. Сначала по волосам, затем по горлу…

Ее горло осталось нетронутым. Белое, нежное. С кружевным воротником инея. Он лежал на волосах легчайшим покрывалом, невестиной фатой.

– Теперь ты прекрасна, – говорила Калма, подкрадываясь к столику. – Хочешь увидеть?

У нее было зеркало – овальное, в дешевенькой пластиковой раме.

– Тебе же нравились зеркала? Я знаю. Я все-все про тебя знаю.

Ледяная принцесса молчала, любуясь собой.

– Тебе плохо одной… Мы это исправим.

Эхо голоса исчезало в многочисленных ответвлениях пещеры. Порой Калме казалось, что здесь, внизу, места куда больше, чем наверху.

– Потерпи. Уже недолго осталось. Показать тебе платье? Я не помню, откуда оно тут. Ты взяла? Или я? Какая разница, главное, что платье есть. Такое, как ты хотела.

Конечно, она не ответила. И раньше-то игнорировала зачастую, но теперь в этом молчании виделась обида. Это огорчало Калму.

– Ты мне не веришь? Думаешь, что будет, как в прошлый раз? Нет! Я постараюсь для тебя! Очень-очень. Но ты же знаешь, что свадьбы не бывает без гостей. И мы должны пригласить всех.

Отблеск света скользнул по заиндевевшим губам. Призрак улыбки? Пожалуй.

– Обещаю, что ты будешь самой красивой из невест!

Глава 2

Игра в прятки

Проснулась Саломея от головной боли. Стальная змея сдавливала череп, и кости трещали. Было жарко. Невыносимо жарко. Майка промокла насквозь. Свитер и тот пропитался потом. Саломея попыталась его стянуть, но поняла, что не в состоянии пошевелить пальцами.

Некоторое время она лежала, разглядывая плотные повязки. В них руки походили на клешни мерзковатого серо-белого цвета. Клешни сгибались и зудели. Ныло горло.

Жизнь определенно не была прекрасна. И Саломея совершенно точно знала, кто во всем виноват.

Она все-таки поднялась, хотя тело активно не желало двигаться, и добралась до двери, а потом от двери и до лестницы. На верхней ступеньке сидел Толик и баюкал камеру.

– Привет. Где все? – разговаривать приходилось шепотом.

– Внизу. Постой, пожалуйста, так. Хотя нет. Лучше иди.

Камера оседлала Толика и пристроилась за Саломеей. Прогнать бы… голоса не хватит.

Спускаться пришлось, держась обеими руками за шаткие перила. И поскрипывающие ступеньки предупреждали: осторожней. Неловкое движение, и вниз покатишься.

А Толик запечатлеет несчастный случай, радуясь удачному эпизоду.

– Ой, а ты уже встала? Ты така-а-ая красная! – Зоя и сама вспыхнула пунцовым румянцем. – А Илька говорит, что тебе надо лежать. И ты совсем-совсем больная…

– Не дождется.

Далматов краснеть не умел. Он подвинул стул к печке и велел:

– Садись.

У печки жарко. Разве он не видит, что Саломея и без того вот-вот вспыхнет? Не видит. Он на Зою смотрит. Синий свитерок из ангорки сидит по фигуре, как и розовые штанишки, отороченные мехом. И фигура-то хороша… слишком хороша.

Ну да, Зоя ведь предупреждала.

– Тебе не следовало вставать.

Рука Далматова легла на лоб. Ледяная. Неприятная. Стряхнуть бы, но Саломея кивает, соглашаясь: не следовало.

– А я вот никогда не болею! Потому что веду здоровый образ жизни. И закаляюсь.

– Пить хочешь? Конечно, хочешь. Не злись, Лисенок. Все будет хорошо.

Все было плохо. Стальная змея на голове. Разодранное подступающей ангиной горло. Мокрая майка.

– Лисенок – это потому что рыжая, да? Классный цвет. Я как-то хотела покраситься в рыжий, а Викуша сказала, что это – пошлость. Ну сейчас все в рыжий красятся…

Далматов подал не стакан – круглую чашку, которую удобно было держать забинтованными руками. Варево источало чудесный аромат мяты, ромашки и еще чего-то, медвяно-сладкого, летнего.

– И веснушки уже не модно. Вот года два тому… – Зоя мечтательно закатила глаза. – Все просто свихнулись на веснушках. Как будто это красиво!

– Красиво, – пробормотал Далматов, поддерживая чашку. – Пей.

Горько. И сладко. И обжигает, но тотчас затягивает раны.

– Хотя на самом деле Тайра Бэнкс говорит, что красота – в индивидуальности.

Надо же, какие умные слова. А взгляд осоловелый, почти влюбленный. Ресницы томно подрагивают, и кружевные тени едва-едва касаются нежнейших Зоиных щечек.