Доктор Чёрный - Александр Барченко

— Позвольте мне предложить вам последний вопрос, — сказал Дорн настойчиво после минуты молчания.

Доктор оторвался от газеты.

— Ну?

— Вы сами… Кто вы такой?

Доктор рассмеялся.

— Вопрос ребром… Кто я такой?.. Приват-доцент университета.

— Я спрашиваю не из пустого любопытства, а вы… отвечаете шуткой, — обиженно сказал Дорн.

Доктор посмотрел на него серьёзно и сказал:

— Вас, должно быть, интересует, русский ли я? Даю вам честное слово, я русский, коренной русский… И происхождением и воспитанием.

— Это не то… — возразил студент. — Мне надобно знать, кто вы, — снова с ударением повторил он.

Доктор остановил на нём странный взгляд.

— Кто я? — сказал он, и лицо его приняло сосредоточенно грустное выражение.

Дорн с удивлением увидал его усталые, разом потускневшие глаза, глубокую складку около рта и серебристые нити в тёмных курчавых волосах. «Сколько может быть лет этому человеку?» — промелькнул у студента вопрос.

— Я… человек! — медленно, серьёзно ответил доктор, продолжая смотреть остановившимся взглядом куда-то поверх головы Дорна. — Да. Человек! — повторил он. — Слабый человек… Человек, знающий бесконечно мало в сравнении с тем, что хочет и… должен знать… Большего я вам не могу объяснить.

Дорн разочарованно поник головой.

— Вы — увлекающаяся натура! — сказал доктор, снова отрываясь от газеты. — Вас целиком захватывает одна мысль. Нам с Джеммой, несмотря на её возраст, пришлось испытать в жизни побольше вашего, но это не мешает ей во многом ещё оставаться ребёнком, а мне… — он пошуршал листом «Таймса», — мне интересоваться, например, тем, что в Англии кончилась забастовка углекопов, что итальянцы открыли пальбу по Дарданеллам, что вышедший из Роттердама к Зондскому архипелагу третьего дня пароход…

Доктор внезапно умолк и, смертельно побледнев, впился глазами в столбец, перечислявший чьи-то имена… Он нервным движением дрожавших рук свернул газету, положил её в карман и, вставши из-за стола, вытер платком покрывшийся испариной лоб.

— Да! Я, пожалуй, был неправ по отношению к вам сейчас! — выронил он упавшим голосом, повертывая к Дорну лицо, на котором тот, вне себя от изумления, заметил следы настоящего отчаяния. — Да!.. Не прав… говоря, что меня ничто не захватит целиком… Джемма! Я должен немедленно ехать в город. Оттуда… оттуда я, должно быть, поеду ненадолго за границу. Я телеграфирую тебе… Дорн побудет с тобой эти дни… Не правда ли, Дорн?.. Поезд идёт в одиннадцать двадцать. Я успею ещё.

Он быстро прошёл в переднюю, надел пальто, поцеловал в лоб растерявшуюся Джемму, пожал руку Дорну, и не успели ещё ошеломлённые молодые люди отдать себе отчёт в происходившем, как его шаги уже скрипели по дороге к станции.

— Дорн! — донёсся из темноты его теперь уже окрепший голос. — Не забудьте про Томми!.. Череп!..

XIX

«Лавенсари» целую неделю стоял ошвартованным у одной из пристаней Роттердама.

Беляев, на которого Рейн при своём впадении в море произвёл самое жалкое впечатление, целыми днями просиживал в каюте или на палубе, не покидая судна.

Река и город его мало интересовали, в особенности с тех пор, как, съехавши на другой день по прибытии на берег, он не нашёл в почтамте ни письма, ни перевода на своё имя.

Между тем шкипер ещё из Риги отправил составленную им телеграмму в Воронеж, к отцу, объяснявшую, достаточно, впрочем, туманно, внезапный отъезд за границу и в самых энергичных выражениях просившую направить сумму покрупнее, именно в Роттердам, куда был зафрахтован груз «Лавенсари».

Маттисон предупредил Беляева, что весенние льды, оторванные от берегов, могут сгрудиться возле Зеландии, особенно в Зунде, и, вместе с весенними бурями, не пустить его ни к датским портам, ни к Гамбургу, вплоть до самого Роттердама.

Так на самом деле и случилось. «Лавенсари», прижатый всё время к Скандинавскому полуострову бродячими льдами, принуждён был наливаться водой в Готтенбурге и прятаться от захватившего его в Скагерраке шторма в Христианзанд, откуда он, следуя уже по прямой, не видал европейского берега до самого места назначения.

Сразу же с почтамта Беляев отправил новую, на этот раз отчаянную, телеграмму и теперь с нетерпением ждал, когда вернётся с берега шкипер, обещавший ему наведаться по дороге из транспортной конторы в почтамт.

Нетерпение Беляева переходило в настоящее отчаяние при мысли о том, что вторая телеграмма может остаться без ответа так же, как и первая. Об этом Беляев боялся и думать.

«Лавенсари» остаётся стоять в Роттердаме не больше двух дней. Пожалуй, уйдёт и раньше, если успеет с погрузкой. Барк везёт теперь кофе, сахар, сандал и оливковое масло. Цибики и бочки грузятся скоро. С ними нет такой возни, как с лесом, чуть не ежеминутно путающимся в снастях и срывающимся с цепей лебёдок и кранов.

Куда он денется, оставшись один без копейки в незнакомом городе? Из уцелевших от нападения Янсона не осталось и половины… Обратно его барк не может взять. Это значило бы подвергнуть добряка Маттисона новой ответственности, если бы присутствие Беляева было обнаружено на барке русскими властями.

В Роттердаме Маттисон имел знакомства в порту, при помощи которых ему ничего не стоило избежать формальностей при высадке Беляева на берег, тем более что бумаги разбойника-эстонца остались на судне, и потому Беляев своей особой как раз пополнял недостающий комплект команды.

Но на русской границе, где паспорт — всё, трудно провести кого-нибудь за нос и инкогнито Беляева весьма рискованно.

Нет, о возвращении нечего и думать. Очутиться в смешном виде после стольких мытарств. Как-нибудь надо устроиться здесь… Слава Богу! Вот и капитан… Улыбается… Значит, есть перевод. Наконец-то!

— Приятные вести! — кричал рыжий гигант, весело громыхая каблуками по набережной. — Есть! — И он помахал в воздухе синим пакетом.

Он ступил на сходни, погнувшиеся под его тяжестью, и через минуту очутился на палубе возле Беляева.

— Сколько? — спросил тот дрожащим от волнения голосом.

— Что, сколько? — Гм!.. Денег-то пока нет. Пока телеграмма. Да вы посмотрите сами, распечатайте! Там, наверное, сказано, сколько вышлют.

Беляев нетерпеливо распечатал телеграмму и от волнения некоторое время не мог понять, что значит этот ряд тесно написанных французских букв, отпечатанных на узеньких бумажных лентах, приклеенных к бланку.

«Узнал через полицию твою выходку, — разбирал он французскими буквами переданные русские слова. — Вызывался повесткой жандармское. Возмущён. Выкручивайся сам. Ни копейки. Беляев».