Новый Мир ( № 4 2011) - Новый Мир Новый Мир

Я думала, Максим только руководит ансамблем, пишет для них музыку. И спросила — на каком инструменте он сам играет?..

Максим так спокойно ответил:

— На всех.

Это правда. Нормальная скромная правда музыканта. Он взял саксофон и заиграл. И как заиграл! Потрясающе!.. А какие на быстрой смене мелодии! Одна за одной. Какие импровизации!.. Я испытала настоящую гордость.

— Хочешь, сыграю „Останься”? — спросил он напоследок.

А вечером пришел побитый. Под глазом синяк… На физиономии свежайшие ссадины.

Улыбался.

А что, мол, плакать — дело творческое! Его рок-группа вошла в предвиденную полосу первых неудач. Они с налету внедряли живой, нервный рок в каком-то окраинном пролетарском кафе… Их побили…

Появился, как всегда, внезапно.

Я даже вскрикнула: — О господи!

— Все нормально, Оль. Конкуренция... Столкнулись с хоровиками. С самыми затхлыми и отстойными отголосочными хоровиками. Но у них контракт. Капитализм, его величество!.. Незримая рука рынка.

Незримая рука рынка здорово поработала над его обаятельной физиономией. Особенно удались руке синяки на его левой скуле.

Максим исчезал в ванной комнате — и снова появлялся, восторгаясь как стычкой с непредвиденно трезвыми хоровиками, так и своей новой музыкой!

А был уже поздний час. Мы засиделись. Я обрабатывала ему раны, а он о любви… о любви к своей рок-группе, к своим гениям. К запойному барабанщику. К загульному вокалисту… К вечно простуженному саксофонисту.

— Сам хрипит, а винит саксофон… Оль! Представляешь?.. Ну дурачина!

— И что?

— Пинает инструмент ногой”.

*

Голос Максима из ванной комнаты:

— Они шизы. Саксофонист, Оль, он абсолютно ненормальный!.. Но они мне как дети!

Максим выскочил — голый до пояса. Он показывает Ольге и впрямь изрядную рваную царапину на левом боку .

— Вот, Оль… Вот еще здесь. Обработай…

— Ого!

— А я все думал — что это там жжет! Еле терпел!

Ольга, обрабатывая ему рану, качает головой: — Опять ты пришел поздно.

— И опять прошу денег.

— Я все хочу тебе объяснить, Максим… Все никак не решаюсь — ведь я небогата, милый.

— Но ты говорила — у тебя есть сбережения.

— Есть. Очень скромные.

— Но это же мои пацаны! Гении… Ты же не хочешь, чтобы они оказались под забором? чтобы сломались от нищеты?

Он показал еще одну глубокую пугающую царапину.

— Ты же не станешь загонять талантливых пацанов в воровство и криминал? или в наркотики?.. В крысиную голодную норку, а?

— Максим. Ты словно погоняешь время. Полгода пронеслись как один день.

— Наши полгода.

— А?

— Я говорю — зато, Оль, это наши полгода!

Как веский довод Максим ставит перед Ольгой свой бывалый магнитофончик:

— Слушай.

Он ищет “Останься”… Но знаковая песня никак не всплывает. Звучит что-то другое .

— Черт. Куда она делась?.. Ты услышишь. Услышишь, как я тебя люблю, Оля-Лёля… Эта песня — это мое сердце!

Он нажимает перемотку, ищет:

— Всем своим пацанам сказал — если я ставлю эту песню, значит, все молчат. Все умерли!.. Сдохли!.. Мелодию “Останься” ничем и никем не перебивать. Все знают — не трогать… Что за люди! К ней нельзя прикасаться руками! Нельзя лапать… Тем более чужими звуками! Это наша мелодия, Оль!..

Однако же, так и оставив звучать чужеватую мелодию, Максим уходит. Еще разок чертыхнувшись. Убегает.

*

Ольга выключает магнитофон.

И пробует включить свою жизнь — она открывает книгу. А затем и тетрадку. Делает пометки. Надо бы не урывками… Вернуться бы к работе над диссертацией.

Коля Угрюмцев меж тем торопится на свое рабочее место. Как маленький автомат, уже проглотивший монетку. Прошел с мольбертом в глубину студии. Сел.

Рядом с ним тотчас замигал очередной подсвеченный Кандинский. Юнец заторопился, малюет.

Спасаясь кисточкой, как он сам говорит, от х-х-ронической г-г-головной боли.

А вот и сентенция при этой подсвеченной репродукции. Придется выслушать. Она кратка:

“ ОСОБЫЙ МИР… КРАСОК…”

И еще разок, но более настойчиво:

“ОСОБЫЙ МИР… БЛУЖДАЮЩИХ НА ПАЛИТРЕ КРАСОК…”

И опять в К-студии все тихо. Абстрактному миру легко дается покой.

Сдвинутый, странноватый кочевник Коля Угрюмцев, вернувшись, не привнес новизны. Неприкаянный, он опять здесь поселился. За неимением другого жилого места в огромном мегаполисе.

Спит он в самой глубине студии. Там запасная постель. В теплой нише. Как-никак у бездомного юнца есть эта ниша. Впрочем, как настоящий приживал, Коля малозаметен, никому здесь не мешает. Вот он тихо сел, в руке кисточка.

Перемалевывает. От усердия высунул язык.

Прежде чем умолкнуть, сентенция Кандинского повторяет себя с силой и с подчеркнутой перестановкой слов.

“БЛУЖДАЮЩИХ НА ПАЛИТРЕ КРАСОК… ОСОБЫЙ МИР…”

*

О чем бы Ольга ни говорила, она о Максиме. Ей теперь уже поздно меняться.

— На чем нас прервали, Инна?.. Да, да! Слишком выпирающая, напористая его молодость…

— Если бы только!.. Но ведь он отсасывает у тебя рубли. Насос, как на пожаре… И заметь: при всей своей выпирающей молодости твой Максим на полкопейки не сумел устроиться работать. Заодно со своими проблемно безденежными…

— Безденежье, Инна, — это тоже молодость.

— А не суета?

— Пусть суета. Но какая красивая, завораживающая, праздничная суета… Он пробьется!.. Инночка! Сестренка!.. Максим, конечно, как туда-сюда ветер, шальной, сквозняковый, безумный, но в нем ни на грамм нет политики — это сейчас так прекрасно! Я отдыхаю душой!

“Мне кажется, я чувствую Максима даже через опыт моих подруг и сверстниц. Я же вижу… Медом не корми, дай такому, как Максим, влюбиться в тридцати-, а то и в сорокалетнюю. Еще и пошвыряться последними копейками. Мода?..

Но ведь и помимо моды молодому мужику хочется ускоренного опыта. Это как месяц май. Утолять чувство тоски — заодно и вместе с хорошей погодой… А какой секс. Ах, как мы им сладки!

Да и они нам, если уж признаваться…”

*

Максим — сама занятость!

Вот проснулись репродукции. Там и тут. В чем дело?.. Отчаянно мигает и гаснет вразброс потревоженный Кандинский! Мигает и на скорости гаснет. Нет даже сентенций великого художника. Не успевает мэтр высказать и передать заветное людям. Магнтофонная запись словно бы подавилась собой. Кашляет…

А ворвавшийся Максим хвать телефонную трубку!.. и кричит кому-то: “Еду! Уже еду!..” Спешит!.. Он и впрямь как туда-сюда ветер. Уносясь из К-студии, он что-то наспех показывает Ольге… изображает рукой некое краткое ей объяснение.

Хватает со стола что-то забытое и — нет его!

А вот он опять вбежал на миг. Но теперь он сразу к ней — теперь он понятнее. И Ольга, доставая бумажник, к нему с улыбкой… но уже не с такой широкой улыбкой, как вчера: — Максим? Опять деньги?

— Сейчас, Лёльк, самое время нашей любви.

— И что?

— Сейчас, родная, грех думать о деньгах!.. Я все верну. Я же заработаю, родная!.. Мы вот-вот заработаем! Не будь жмотихой! Я же знаю — ты славная девчонка!

— Девчонке, заметь, тридцать.

— Ни годы, ни деньги нам с тобой считать сейчас не надо. В такое время ничего не считай… Каждый наш день свят. Время любви, родная! Время любви!

Ольга сообщает сестре: “Он стал мне говорить — родная…”

*

— Пойми, Лёль. Пойми. Я не работаю для ублажения богатеньких… Мы распахнутый рок. И вся-вся-вся музыка — для простого люда. Да, мы могли бы разок-другой выступить в этой соседней пивной… Но мерзкая пивнуха, которая здесь была, превратилась в еще более мерзкую кафешку. С газетами и с чаем! С зеленым, Лёль!.. Интеллигентский отстой! Кастраты!.. Без капли пивка! Как только вижу на столе свежую подшивку газет, хочется блевануть…