Перелом - Дик Фрэнсис

Наступила очередная долгая пауза, во время которой мы проехали Грэнхэм и Ньюарк. Пошел дождь. Я включил «дворники», и они застучали по стеклу, подобно метрономам.

— Мне кажется, — угрюмо сказал Алессандро, — что вы с моим отцом затеяли игру, в которой мне отведена роль пешки, переставляемой обоими противниками.

Я улыбнулся, удивленный его умением тонко чувствовать и тем, что он не побоялся высказать свои мысли вслух.

— Вы правы, — согласился я. — Так произошло с самого начала.

— Мне это не нравится.

— Но вы сами виноваты. Выбросьте из головы мысль стать жокеем, и все уладится.

— Но я хочу быть жокеем, — сказал Алессандро, давая понять, что разговор окончен. Может, он был прав.

Мы молча проехали по мокрому шоссе еще десять миль, прежде чем он нарушил молчание:

— Вы пытались избавиться от меня.

— Да.

— Вы все еще хотите, чтобы я ушел?

— А вы уйдете? — спросил я с надеждой в голосе.

— Нет, — сказал он. Я поморщился. — Нет, — повторил он, — потому что вы с моим отцом сделали все возможное, чтобы я не смог пойти учеником в другие конюшни и начать все сначала. — Алессандро надолго замолчал, потом добавил:

— Да к тому же я не хочу уходить. Я предпочитаю остаться в Роули Лодж.

— И быть чемпионом, — пробормотал я.

— Я говорил об этом только Маргарет... — резко ответил он и осекся. — Значит, это она сказала вам о Холсте, — с горечью произнес он. — И поэтому вы подловили Карло.

Чтобы отдать должное Маргарет, я ответил:

— Она бы ничего не сказала, если бы я не спросил, о чем вы беседовали.

— Вы мне не верите, — с обидой в голосе заметил Алессандро.

— По правде говоря, нет, — иронически ответил я.

— Я не полный дурак.

Дождь еще сильнее стал заливать лобовое стекло. Мы остановились на красный свет в Боутри и подождали, пока воспитатель проведет по пешеходному переходу учеников школы.

— В письме вы упомянули, что поможете стать мне хорошим жокеем... это правда?

— Да, — сказал я. — На тренировках вы ездите очень хорошо. Честно говоря, даже лучше, чем я думал.

— Я ведь говорил вам... — начал он, вздернув нос кверху.

— Что вы — гений, — закончил я, кивнув головой. — Слышал.

— Не смейте надо мной смеяться! — Глаза Алессандро зажглись яростью.

— Вам осталось только выиграть несколько скачек, доказать, что вы добились единения с лошадью, показать понимание тактики скачек и перестать полагаться на вашего отца.

Алессандро не выглядел умиротворенным.

— Полагаться на отца естественно, — упрямо заявил он.

— Я убежал от своего отца, когда мне было шестнадцать.

— Очевидно, он не выполнял всех ваших желаний, как мой.

— Совершенно верно, — согласился я. — Я желал быть свободным.

«Свобода, — подумал я. — Пожалуй, это единственное, чего Энсо никогда не даст своему сыну: люди, одержимые навязчивой идеей, как правило, ярые собственники. О какой свободе можно говорить, когда у Алессандро нет своих денег, он не умеет водить машину и никуда не ходит без Карло, который докладывает о каждом его шаге. А с другой стороны, Алессандро привык к рабству, и оно кажется ему упоительным».

На ипподроме все без исключения отнеслись ко мне крайне доброжелательно, наперебой помогая советами и делясь информацией, так что к концу дня я уяснил, что мне следует (и не менее важно — не следует) делать в связи с тем, что я заявил Горохового Пудинга на приз Линкольна.

Томми Хойлэйк, ухмыляясь во весь рот, высказал свое мнение в нескольких словах:

— Заявить, подседлать, прийти первым и на всякий случай подождать, пока объявят победителя.

— Вы считаете, у нас есть шанс?

— О, конечно, — ответил он. — В пробегах на скорость выиграть может любой. Каприз богов, знаете ли, каприз богов.

Из этого я заключил, что Томми еще не пришел к окончательному выводу после испытаний: хорош ли Лан-кет или плох Гороховый Пудинг.

Я повез Алессандро в Ньюмаркет и по дороге спросил, как ему понравились скачки.

Он мог бы мне не отвечать, потому что в течение дня я изредка видел его лицо, на котором попеременно отражались то зависть, то гордость. Он был явно счастлив, что все принимают его за жокея, и неистовствовал, что не участвует в открытии сезона. Взгляд, который он бросил на победителя скачек учеников, напугал бы гремучую змею.

— Я не могу ждать до следующей среды, — сказал Алессандро. — Я хочу начать завтра.

— Мы не подавали заявок до следующей среды, — спокойно ответил я.

— Гороховый Пудинг! — яростно выкрикнул он. — В субботу!

— По-моему, этот вопрос мы уже обсудили.

— Но я хочу.

— Нет.

Алессандро раздраженно заерзал на сиденье. Вид скачек, с их звуками и запахами, возбудил его до такой степени, что он с трудом заставил себя замолчать. То мимолетное понимание, которого я добился по пути в Донкастер, испарилось, как дым, и половина дороги домой тоже пропала даром. Только когда Алессандро немного успокоился и мрачно откинулся на спинку сиденья, я задал ему вопрос:

— Как бы вы провели скачки на Пуллитцере? — Он мгновенно выпрямился и ответил так же откровенно, как после испытаний:

— Я посмотрел его прошлогоднюю скаковую карточку. Пуллитцер, как правило, приходил третьим, четвертым или шестым. Он скакал первым почти до финиша и сдавал лишь на последнем фарлонге. В учебниках говорится, что при жеребьевке лучше всего вытаскивать первые номера. Буду надеяться, что мне достанется один из них, а затем постараюсь хорошо взять старт и расположиться как можно ближе к канатам или, по крайней мере, чтобы сбоку от меня было не больше одной лошади. Я буду вести скачки не быстро и не медленно, не дальше чем на два с половиной корпуса от лидера, и постараюсь не вырываться вперед до самого финиша. Думаю, припустить лошадь надо не раньше чем ярдов за шестьдесят, а выйти на первое место ярдов за пятнадцать до финишного столба. Мне кажется, Пуллитцер не проявляет всех своих возможностей, когда ведет скачки, поэтому мне не хочется скакать первым.

Сказать, что я был потрясен, означало неверно передать то волнение, которое я испытал в данную минуту. За долгие годы практики я научился отличать фальшивое от настоящего, а слова Алессандро сверкали правотой, как бриллиант чистой воды.

— Хорошо, — небрежно ответил я. — По-моему, все правильно. Так и сделаем. А насчет Холста... вы будете участвовать на нем в скачках учеников в Ливерпуле. И ровно через два дня, в субботу, я дам вам Ланкета на скачки в Тийсайде.

— Я посмотрю их карточки и все обдумаю, — серьезно ответил он.

— Только не Ланкета, — напомнил я. — В прошлом году, двухлеткой, он себя не проявил. Исходите из того, как он прошел испытания.

— Да, — сказал Алессандро. — Я понимаю. Возбуждение вернулось к нему с прежней силой, но теперь оно не было бесконтрольным, и я неожиданно понял, что, пообещав ему помочь, вовсе не собирался отнестись к своим словам серьезнее, чем при составлении письма его отцу. Энсо стремился заставить меня против моей воли предоставить Алессандро как можно больше возможностей участвовать в скачках. Мне стало смешно при мысли о том, что я начал исполнять его требования по собственному желанию.

Это резко меняло план борьбы. Я подумал об Энсо и его отношении к сыну... и наконец-то понял, как поступить, чтобы Ривера отказался от своих угроз. Но при этом будущее показалось мне куда опаснее прошлого.

Глава 11

В течение всей недели перед скачками на приз Линкольна я проводил вечера у телефонного аппарата, отвечая на звонки. Владельцы скаковых лошадей разговаривали со мной отчаянными голосами. Когда я в четвертый раз услышал, что «нельзя ожидать успеха, пока ваш отец прикован к постели», я понял, что инвалид основательно уселся за телефон.

Отец обзвонил всех владельцев, принес извинения, предупредил, чтобы они не ждали ничего хорошего, и пообещал, что все будет в порядке, как только он вернется. Он также сказал совладельцу Горохового Пудинга, майору Барнетту, что, по его мнению, лошадь недостаточно подготовлена, и мне пришлось в течение получаса убеждать майора самым проникновенным голосом, что мой отец не видел лошадь в последние шесть недель и поэтому не может судить объективно.

Решив докопаться до истины, я выяснил также, что отец тайком пишет Этти каждую неделю письма с требованием отчетов. Я заставил ее признаться в этом утром в день открытия скачек на приз Линкольна, почуяв неладное только потому, что отец всех владельцев до единого убедил в полной неподготовленности их лошадей. Этти выдало виноватое выражение лица, но она тут же принялась оправдываться, утверждая, что никогда не говорила о «неподготовленности» и что отец сам сделал такой вывод.

Я вернулся в контору и поинтересовался у Маргарет, не получает ли она от моего отца письма с требованием еженедельных отчетов. Она смутилась, но утвердительно кивнула.