Княгиня Екатерина Дашкова - Нина Молева

— По какой такой причине?

— Мой тебе совет, Роман Ларионыч, поменьше любопытствуй, покрепче язык за зубами держи. Одно дело цесаревна, другое — царица. Никаких шуток да глупостей императрица не приемлет. Вспомни, сколько, сказывали, государь Петр Алексеевич обиды помнил — всю жизнь? А дочка-то вся в отца.

— На языке мед, под языком лед, стало быть…

— Про то нам, грешным, толковать не дадено. Про фамилию речь шла. Так вот, может статься, так в Риге под арестом они бы и остались, да крепко ее императорское величество напугалась. Сначала лакей Турчанинов убить ее пытался. Потом заговор в пользу Брауншвейгской фамилии раскрылся.

— Не верится что-то в заговор, Михайла, ой не верится! Не тех людей к нему приплели. Скажем, Степан Лопухин с женой да сыном Иваном. Сам генерал-поручик. Супруга статс-дама нашей государыни. Красавица. Первая на балах танцорка. С кем только, прости Господи, ни махалась. Может, позавидовала одна красавица другой? Приревновала, может? И такое ведь говорят.

— Ну, коли так, скажи, махалась Лопухина с сосланным камергером Лилиенфельдом? Все о том знали. За него отомстить и чтоб из ссылки воротить захотела. Такое тоже услыхать можно. Только не бабьими обидами дела большие делаются. К Лопухину-то сколько народу примкнуло — страсть.

— А как же! Кое-кого сам знаю. Флотский кригскомиссар Александр Зыбин, наприклад. Или подпоручик Нил Акинфов — семья богатеющая. Тоже адъютант Степан Колычев — не в поле обсевок.

— А кого не знаешь: капитан Путятин Иван, невестка канцлера Бестужева-Рюмина Анна, гвардии поручик Мошков.

— И то сказать, сам Степан Васильевич Лопухин персона куда какая почитаемая. В Лондоне корабельному делу учился, чин вице-адмирала имел. В Астрахани воеводствовал — это уже при Елизавете Петровне. Самой царице Евдокии Федоровне Лопухиной двоюродным братом приходился, а тут, неведомо с чего, за Брауншвейгскую фамилию выступил. Кем они ему да с какого боку пришлись?

— За то и оказался в Сибири с женой-красавицей, палачом меченной. Урезали язык Наталье Федоровне, до самой глотки урезали. Подумать страх.

— И не вспоминай, братец. Нужды нет. Так из-за них Брауншвейгскую фамилию и перевели в глухомань?

— Не такая уж глухомань Дюнамюнде. Король прусский посоветовал государыне фамилию в глуши лифляндской заточить, чтоб и память о них в Европе стерлась. Государыня совет приняла, только по-иному исполнила.

— Знаю, из Дюнамюнде под Рязань отправила. То глухомань европская, а то наша, русская. Наша-то куда вернее: ни до какой границы не доскачешь, не добежишь, помощи как есть ни от кого не дождешься.

— Государыня и меня соизволила спрашивать. Только я наотрез отказался. Сказал, что в делах внутригосударственных несведущ, как бы плохого совета не дать. Ни к чему грех на душу брать.

— Твоя правда, неизвестно еще, как дела-то обернутся. Поопаситься никогда не повредит.

…Были курляндцы, стали голштинцы. Изо всех щелей, как тараканы, Господи, спаси и сохрани, лезут! Какое местечко теплое ни откроется, уже голштинец усами шевелит, ботфортами грохочет. Со стороны глянуть, все путем. Раз государыня племянничка своего единственного наследником объявила, иного и ждать нечего. Ну да, внук он родной государя Петра Великого, а сердце к России не лежит. Ненавистна она ему. И то сказать, матери не знал, сызмальства рос в тени шведской державы, о шведском престоле мечтал. Православие принял, а духовенства нашего не любит. К лютеранам тянется. Бог весть откуда взял, будто погибель его на русской земле ждет. Мол, обреченный я. Всего опасаться стал. Учиться не желает. Где там! Ему бы все плац-парады устраивать, с солдатами на прусский манер возиться. Как это в свое время правительница принцесса Анна Леопольдовна говаривала: покуда чертенок этот заморский жив, не будет нам покоя. Думала о своей фамилии, а вышло для всей России.

Через Голштинию решила государыня чертенку и невесту выбирать. Епископ Любский новый — принц Август, брат жениха покойного, портрет племянницы своей привозил, сестриной дочери. Лицо лошадиное. Сама желтая. Нос длинный. А государыне хоть бы что. Чертенку своему и показывать не стала — влет согласие дала. Пусть, мол, родительница везет дочку в Россию, да не на смотрины — сразу на свадьбу. На толки о Иване Иваныче Бецком рукой махнула: есть ли в невесте русская кровь, нет ли, время покажет, что лучше, что хуже.

Разговоры и верно давно кругом идут. Известно, Иван Иваныч — сынок побочный князя Трубецкого. От графини шведской, когда князь в плену шведском был. Сынка не бросил. Образование дал редкое, путешествовать по Европе отправил: в России держать не с руки, а там видно будет. Оно и увиделось. Бецкой амурных историй не хоронился, денег на них никогда не жалел. Дошло дело и до принцессы Иоганны Ангальт-Цербстской. Принцесса в ссоре с супругом была. В Париж одна умчалась. Злые языки твердили, будто к жизни Супружеской принц непригоден оказался, да и старше супруги без малого на четверть века — стариком ей казался.

Амурам конец быстро пришел. Принцесса Иоганна от любовника русского понесла, да и кинулась к законному супругу — от греха подальше. Бецкого тоже в Россию отозвали. А ребенок у Иоганны в положенное время родился. Девочка. Нашему чертенку невеста. Государыня всю историю куда как хорошо знает. Потому за принцессой-матерью не кого-нибудь — самого Бецкого и отправила. Сама смеялась: пусть все семейство приезжает — порядку больше будет. Доказать-то все едино ничего нельзя: никто Бецкого за руку не поймал, в ногах со свечкой не стаивал. Поболтают люди добрые да и бросятся — чем иным развлекаться начнут. А за невестой, коли бойкой станет, кто, как не родной отец, приглядит, острастку даст. Только сладилось по-настоящему дело из-за заграничного министра господина де Ботта. Его правительству брак с наследницей Ангальт-Цербстской выгоден, он его и охлопотал. Государыня же им настоящей веры николи не давала. Вот снова письмо конфиденциальное переслала:

«Друг мой Михайла Ларивонович,

Прикажите вы с Алексеем Петровичем (Бестужевым-Рюминым), чтоб наикрепчайше смотреть письма принцессы и Брюмеровы и королевского высочества шведского, что какие они интриги имеют. Мне очень сумнительно их представление, что я вам об их здесь сказывала, чтоб дать месяц Великому князю покой, что он вздумает. И иное они не без основания говорили, и то надлежит в том осторожность иметь. Может быть, что не ожидают ли того, что им королевское высочество отпишет. И то еще думаю, что вещи, которые он забрал, чтобы тем временем сюда возвратил и тем вывести племянника из мнения, что ложно на него сказали, что он вывез. Надеюсь, у них никогда в мнении не бывало, чтоб мы с такой осторожностью дело сие начали: а наипаче Корф наш солон, что он все сведает. И так оной месяц им безмеру нужен для очищения и вымышления их неправды. И остаюся верный друг ваш, чем и пребуду

Елизавет

— Благодарствуй, жена, за дочку. Хоть и третья уж в семействе нашем, а родилась куда как кстати. Расстаралась ты у меня, Марфа Ивановна, в самую пору.

— Про что это ты, Роман Ларивоныч? Не пойму чтой-то.

— Как «про что»? Крестить новорожденную нашу теперь не цесаревна — императрица Российской державы будет, а за крестного — сам наследник великий князь Петр Федорович.

— Почет-то тебе какой, Роман Ларивоныч!

— Заслужили мы его, жена, что там говорить, как есть заслужили!

— Имечко выбрал ли, батюшка? Так мне подумалось…

— Думать, матушка, не тебе — мне положено. Наречем дочку Екатериною — в честь великой княгини и супруги государя-наследника. Елизавета Романовна — в честь матушки твоей незабвенной тоже. Каким приданым бабка внучек наградила — всем на зависть. А теперь черед великой княгини подошел. Надо и наследников уважить: дочке-то с ними, в их правление, надо полагать, жить. Не помешает.

— Может, ей бы и крестить, Роман Ларивоныч? Больше о крестнице думать будет.

— Да что толку от дум-то ее? Сама как есть нищая, на хлебах государыни императрицы сидит. Свой двор у наследников — смех один, как у цесаревны когда-то в Александровой слободе. Великая княгиня сама старается. Языку нашему российскому, вишь, денно и нощно обучается. Книжки тоже разные читает. Да и то сказать, с ее-то наружностью на балах не покрасуешься. И ростом не вышла. И стати нет. И в танцах показать себя не может.

— Да ведь почем знать, батюшка, без красоты да ловкости государыне императрице скорей потрафишь. Другие красавицы государыне, сам сказывал, ни к чему.

— Твоя правда, Марфа Ивановна. Графиня Мавра Егоровна Шувалова на том только и держится, что собой дурна. Государыня, сказывали, перед зеркалом сидючи, иной раз расстроится, а на Мавру Егоровну глянет и смеется: все я, Маврушка, тебя краше. Графиня едва поддакивать успевает. Может, и с великой княгиней Екатериной Алексеевной так. Слава Богу, наша дочка попозже подрастет, как и братнина Анна Михайловна. И как это вы с невесткой в одночасье вместе родить собрались? Сговорились, что ли?