Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Станиславский предложил Исиде поехать в глубинку, в Вологду, в Рязань. Она согласилась сразу.
– Что есть Рья-зань?
– Увидишь, – усмехнулся тот.
Сани мчались шибко. Исида, укутанная, смотрела на профиль Станиславского. Зачем он везёт её куда-то? Рья-зань. Восточное какое-то слово. Она-то думала, он флиртует с ней. Не тут-то было.
Внезапно сани остановились. Станиславский помог ей выйти.
В ноздри ударил морозный воздух. Дух захватило от раскинутого вокруг простора. Бескрайние белые поля с кромкой темнеющего вдалеке леса, одинокие вётлы вдоль дороги. Колеи, колеи. Крик далёкой птицы. Никогда Исида не видела такого огромного, необозримого, почти голого пространства. Оно было трогательно обнажённым, простым и таким настоящим и диким, что слёзы выступили на глазах.
– Холодно и ветер, – заметил её слезинки Станиславский.
В горле был спазм. Она и сама не знала почему.
– Знаешь, – сказала, – у вас тут свобода. Много места… Нет, не то, не то… А если пойти вон туда, – она махнула рукой, – куда придёшь?
Станиславский рассмеялся.
– Если очень долго идти, к Волге-матушке, пожалуй.
Он предложил ей снова сесть в сани. Она не хотела. Стояла и стояла. Не могла оторвать глаз от горизонта. Станиславский продрог.
Она смотрела вдаль, и нечто странное, тревожное поднималось в душе. Будто она здесь, а на самом деле – нигде. Потрогала сказочную, искрящуюся ледяную скорлупу, обернувшую прутики вётел. Льдинка обожгла пальцы. Особое время – скоро весна, но кругом снега. Ещё совсем немного – и они ринутся потоками с полей в ручьи и реки.
Воздух пах влагой, старым деревом полозьев, соками земли. Её подспудное дыхание Исида ощутила.
Когда наконец села в сани, начало смеркаться. Где-то вдали слышался протяжный вой.
Сказала:
– Я бы ехала так вечно… Чтоб на эти поля смотреть, – и посмотрела ему в глаза глубоко.
– Ого! Исида! А ты – русская, – рассмеялся. – Надо тебя с каким-нибудь крестьянским поэтом познакомить. Из тех, что живут в своих избах, бают песни народные. Знаешь, песни наши – живые, как твои танцы. И вся Россия – живая… Слышишь? Здесь, в Рязани, есть старичок один. Не поймёшь, конечно, о чём, но просто – услышишь. Да, море тоже живое, но оно не умеет спать и прятать свою нежность, как умеет это наша природа. Знаешь, как весной каждая канава любуется мать-и-мачехой…
Всё ей было странно на этой земле. Город, который она и назвать таковым не решилась бы, – патриархальный, древний, в черноте бревенчатых дворов таящий чуждое и пугающее, – вдруг раскрывался великолепным белокаменным храмом, настоящим шедевром, будто растущим из грязи обычного людского жилья. Исида не понимала: почему живущие так скудно строят такие храмы?! Или зачем церкви стоят одинокие, в поле, там, где нет дорог, людей, нет ничего вообще в округе на сто вёрст? Что в этих монастырях делают люди? Почему идут к ним паломники через всю Россию? И почему ей хочется здесь остаться?!
Что бы она чувствовала тогда, если бы знала, что где-то здесь, совсем рядом, живёт её любимый мальчик, её третий гений. Ему – всего двенадцать. Он бегает в поля, сидит над Окой, читает, слагает свои первые стихи, гладит коров, страдает от непонимания окружающих его людей и трепещет от разрывающей боли красоты своей родины.
Ошеломлённая, возвращалась она в Москву. Нет, не о том она мечтала, когда ехала со Станиславским. Она-то думала, это будет романтическая прогулка…
Станиславский же остался доволен. Ай да Исида! Что за душу Бог вложил в это чудесное тело! Всё, всё поняла. Да она русская, ей-ей! Просто родилась не там…
Простая и безыскусная, отдавшая танцу всю себя, без единого остатка, Исида не казалась ему ни пошлой в своей прозрачной тунике, ни вызывающей. Так резвится дитя на лугу, когда его никто не видит. Прекрасное дитя – Исида. Ну как ему реагировать на её заявление: «Я хочу иметь от вас ребёнка! Он будет гением»? Смешно? Вовсе нет. Но как-то не по-христиански. И кем будет его ребёнок? С кем жить? С ней? А он?! Нет, нет и нет, милая барышня.
Станиславский был по-мужски дьявольски красив. Рослый, широкогрудый, осанистый, с крупными, выразительными чертами лица, с лёгкой сединой на висках. И – нечто тонкое, неуловимое, что Исида всегда чувствовала и знала безошибочно: он – гений!
В этот приезд в Россию Исида твёрдо решила завоевать его. Сейчас или никогда! Вежливый, внимательный, вдумчивый, часами выслушивал он рассуждения Исиды об искусстве. Она тоже много, много хотела понять в театральном таинстве. В конце концов, если она найдёт для Теда работу в России, это ещё может снова сблизить их, ну, хотя бы ради дочери. Образ водяной нимфы, что тогда танцевала Исида, всё жил и жил в ней, раскручивая бесконечную спираль-маятник под сердцем. Она не могла остановиться. Ей хотелось танцевать снова.
Была ночь. Станиславский сидел напротив. Прекрасный, как Гефест, с сильными пальцами, мощным телом, угадываемым под одеждой. Ах, эта нелепая современная одежда! Чей извращённый ум её придумал? Она полулежала, расслабленная, текучая, как вода, смотрела на него и думала: «А ведь он ни о чём таком и не помышляет, забыл он её желание?» Исида слушала, глаза её горели, а губы, чуткие губы готовы были рассмеяться в каждую секунду. Он был столь же подтянут и корректен, как если бы они были в обществе, а не в тишине её номера. «Станцевать ему?» Улыбалась мягко, призрачно, ни на секунду не переставая чувствовать себя нимфой. Вдруг поднялась, будто выросла, вытянулась, как пантера, и – резко, властно – провела рукой по его чудесному затылку. Ах, как загорелась! Поняла в секунду: как же долго она этого хотела. Поцеловала в губы – как статую древнего бога. Станиславский дрогнул. Он смутился. Вернул ей поцелуй – братски и христиански покорный. Исида поняла: всё. Больше ничего у них не будет. Никогда. Голова кружилась от отчаяния. «Он слишком основательно женат…»
Успех её выступления с детьми был огромный.
Исида обратилась к директору Императорских театров России с просьбой поддержать её школу деньгами. Увы, её затея провалилась. Ей надо было не менее пятидесяти тысяч марок в год на содержание школы. Что составляло тогда около десяти тысяч долларов. Что же делать?!
Как это всегда бывало, самые важные открытия её посещали именно в России. На этот раз это было понимание её нового танца. Уж не разговор ли со Станиславским дал ей толчок? И его отказ. Или ветер в бескрайних рязанских просторах? То родное, больное, что уловила она тогда, стоя посреди поля. Ей удалось за все эти годы выразить все оттенки радости, полёта духа, восторга, исступления, победы…
Шопен, Штраус, Мендельсон, Глюк, Вагнер.
Теперь настало время превратиться из эфирной нимфы в воплощение других, более ярких эмоций. Исида знала: она достигла того уровня мастерства, что у неё всё получится. Всё, что люди рисовали, пели, сочиняли, – всё это она может перелить в движение. Горе, боль и отчаяние – тоже. Главное: быть убедительной. Совершенно убедительной. Она подчинит своим телом даже смерть. Потому что она, как и её танец, – лишь инструмент в руках Афродиты.
Парижский театр «Гэтэ-Лирик» вмещал две тысячи двести кресел, и ни одно из них не пустовало на концертах Исиды. Критика захлёбывалась от восторга. Одним она напоминала Нику Самофракийскую из Лувра – потому что Исида заканчивала выступление на коленях, вытянув вперёд руки, с запрокинутой головой, так, что из партера она казалась обезглавленной. Другим – виделась воинственной Афиной из-за резких, решительных движений, наполняющих все её танцы. Наиболее запоминающимся был «Смерть и девушка», положенный на «Мазурку» Шопена. В нём драматургия резкого перехода от радости жизни к отчаянию и борьбе за жизнь, когда юная девушка понимает, что смерть захватила её в плен. Безумный страх, слом, попытка вырваться, удары смерти, хлещущие, как бичом, хрупкое тело, смятый цветок. Смерть, выраженная просто и безыскусно, безнадёжно и истинно, как это бывает. Плакали даже скептики.
В то время у Исиды было множество любовников. Она жадно, взахлёб пила все удовольствия. Вацлав Нижинский, звезда «Русских сезонов», мечта парижан обоих полов, тоже не смог уйти от её желания. Однажды она танцевала с ним в паре на каком-то вечере для бомонда. Нижинский в каждом изящном повороте тела, в каждом прыжке, будто зависающем в воздухе, был чудовищно эротичен. Исида видела: он победил тело, своё тело, оно наполнено чистым эфиром, отрицающим его земную суть. Позже Исида вспоминала, что тот танец с ним был едва ли не лучшим переживанием в её жизни, потому что более тонким, изощрённым, чем сам секс…
Однажды после концерта в «Гэтэ-Лирик» в Париже она сидела в своей гримёрке голая, без туники, вытирая струящийся пот. Её вызывали столько раз на «бис», что она сбилась со счёта. Сидела измотанная, почти бездыханная. Даже оркестр ушёл, а несколько сот зрителей всё никак не хотели расходиться. Уже без музыки, одна – крошечная фигурка на сцене в скупых декорациях и голубых занавесях – Исида сказала зрителям:
