Беседы с Vеликими - Игорь Свинаренко

– Ингеборга, скажи, а ты вообще иностранка – или кто?

– Формально, естественно, иностранка – я въезжаю в эту страну с визой.

– А паспорт у тебя какой, английский?

– У меня двойное гражданство. Кроме британского, еще литовское. Я же литовка.

– Зачем тебе литовское? Это же все равно что английское: и то и то – Европа.

– Сейчас – да.

– Стало быть, ты иностранка… Но все-таки не чужая здесь. Иностранцы же другие. У них узкий диапазон.

– Я здесь, конечно, своя. Грубо говоря, естественно. Я везде и своя, и чужая. Потому что никуда не убежать от моего акцента. Я, конечно же, могу говорить по-русски очень чисто, как ты сейчас слышишь. Но! Когда я расслабляюсь, акцент появляется. И потом, без акцента – это не я, ну не совсем я. Настоящая я – это когда я со своим литовским акцентом.

– У грузин акцент тоже всегда был сильный – и ничего.

– В Советском Союзе был такой чистый русский язык, для телевидения. (Кстати, Джигарханян говорит чистейше по-русски.) И советский диктор телевидения никогда в жизни с грузинским акцентом не мог себе позволить говорить. А, например, в Англии в какой-то момент на радио и на телевидении произошел перелом вот этого бибисишного английского языка. И сейчас ведущие – шотландки и ирландки – говорят со своими акцентами. Иногда даже шутят: ты не получишь работу на телевидении, если говоришь на чистом литературном языке… Все говорят с акцентом. С определенным акцентом.

– Вот именно. Мне всегда говорили: а почему ты говоришь с украинским акцентом?

– А ты из Украины?

– Ну. Я отвечал: «Я, Брежнев, Горбачев, Хрущев – у нас у всех украинский акцент, в Кремле именно так говорят, а не на корявом московском диалекте, когда пишется одно, а говорится другое, зачем-то „а“ вместо „о“… Это у вас неправильный акцент, а не у меня». Я вот, как и ты, могу себя заставить говорить с московским акцентом, только на кой это? Но что мы все про меня да про меня. Давай про тебя. Ты все-таки – кто? Это тебе непонятно?

– Понятно. Я родилась в Вильнюсе и там выросла. На английском есть хорошее выражение – born and bred: родилась и выкормилась в Литве. Это – я. Слушай, я нормальная советская девушка. Что нас объединяет? Я всегда говорю: я, олигарх, уборщица, продавщица, кассирша – мы все знаем, сколько томатный сок стоил в наши времена: девять копеек.

– А пломбир?

– Семнадцать.

– А тут – 19. У вас, наверно, все было дешевле.

– Москва была дороже. В Москве, когда я в ГУМе увидела мороженое за 22 копейки с хрустящими вафлями, это для меня было открытие в жизни. Мне было семь лет. Я это до сих пор помню. Вот в этом здании это случилось.

– Ты, наверно, сказала тогда: «Когда я вырасту, буду каждый день сюда ходить и есть лучшее в мире мороженое». Только тогда здесь не было этого кафе, здесь был, если мне не изменяет память, винный отдел. Вот на этом самом месте, где мы сидим…

– А ты тогда в Москву на экскурсию приехала, что ли?

– Мы приехали с мамой и с сестрой навестить папу, который учился здесь. На курсах. И я очень хорошо помню метро «Добрынинская», потому что мои родители потом жили здесь. Я помню плакат огромный «Мы строим коммунизм». Я этот район неплохо помню. Там было фотоателье, где (прибалты часто говорят «где» вместо «куда». – Ред.) меня водили с сестрой фотографироваться. Так что Москву я знаю неплохо… И очень странно: Москву я знала, но у меня не было никогда друзей в Москве – до тех пор пока не начала здесь работать. А еще был Петербург. Когда я была в восьмом классе, туда поехала моя тетя с симфоническим оркестром. И взяла меня с собой. Белые ночи… Мне тогда показалось, что Петербург (тогда это был Ленинград) – самое красивое место на Земле. Я исходила его туда-сюда, знала наизусть. Конечно, Вильнюс очень красивый, но по-другому. И он компактный. А Петербург – очень большой. Это было то, что я сейчас называю, – сдизайнированный город. Потому что его кто-то придумал и построил.

– Он тогда еще был необшарпанный.

– Да. А сейчас, естественно, мне никто не докажет, что Петербург красивее Москвы. Он хорош, но мой город – это Москва. Вообще в моей жизни существуют три с половиной, как я говорю, города. Вильнюс, естественно…

– Это половина или полтора?

– Нет, это целый город. А еще Лондон и Москва – естественно, я там больше всего времени провожу. И еще есть Париж. Я его знаю очень хорошо, он ведь недалеко от Лондона, и самое главное – там у меня живет сестра.

– А, так это Париж – полгорода?

– Я его считаю за половину, потому что все-таки я там не так много времени провожу. В Париж из Лондона я езжу на поезде. Под морем построили железную дорогу – это же чудо! А время в пути – всего 2 часа 40 минут.

– Знаешь, я как-то с Кохом разговаривал, а он немец…

– Я немка по бабушке. Отец моей бабушки был немец.

– Да? Замечательно… Так вот я ему говорю как-то: «А знаешь ли ты, Алик, что вот мы, хохлы и прибалты, круче вас? И круче русских?»

– Почему?

– Объясняю: и немцы, и русские, о крутизне которых столько говорится, слили в 45-м, то есть сразу прекратили борьбу против режима. А мы – и вы – после этого еще 12 лет воевали в лесах против тоталитарного режима. Ну как тебе этот тезис? Звучит красиво, правда?

– Звучит очень красиво. Но я никогда – меня так уж воспитали – никогда в жизни не исхожу из того, кто круче, не копаюсь в этом.

– Я тоже. Это же просто шутка была.

– Я понимаю. Меня всегда, например, раздражает – ну не раздражает, я так просто удивляюсь, – когда говорят: «Де Ниро круче Аль Пачино. Аль Пачино круче Гофмана». А как можно сравнивать? Все разные.

– И тем не менее мы-то оказались круче. Это шутка за пределами политкорректности. Я такие люблю. И немного всерьез про то же самое. У меня был знакомый литовец по фамилии Белопетравичюс.

– Это Белый Петравичюс.

– По кличке Бел. Он работал сначала где-то при правительстве, при советской власти. А потом пошел в бизнес. Он говорил: «Я всегда здесь жил, в Жуковке – и при советской власти, и сейчас. Потому что мне тут нравится. Вот я и живу». Он рассказывал мне, как после войны в Литве вызывал детей литовских офицеров и говорил: «Ну что, ребята, вступаем в комсомол?» А он сам был какой-то комсомольский босс. Те говорили: «Ты сошел с ума, какой комсомол! Мы ж приличные люди». Он отвечал: «Я так и знал… Поэтому я вас заранее на отправку в Сибирь записал». – «Не, ну тогда, сука, ладно, в комсомол». Он сделал прекрасную карьеру. Потом. В Москве.

– В мои времена все вступали в комсомол поголовно.

– Это понятно. Но вот с этим разделением, когда одни коммунисты, а другие – лесные братья, что стало в Литве? Настал мир?

– Не знаю, я не застала того времени. Я уже слишком поздно училась для этого.

– Ничего не осталось от того конфликта? Старики не спорили?

– Как не осталось – моя бабушка. Никто не спорил, потому что надо было жить. Естественно.

– И что бабушка?

– Она была четырнадцатым ребенком. Она была самой маленькой. Она говорит, что ее маме, когда та ее родила, было 62 года.

– Шестьдесят два!

– Но она ее уже не помнит, она после этого скончалась быстро. Моя бабушка жила с сестрами, они были ей как матери. Одна из сестер, Иоанна, жена владельца фабрик в России, была очень экстравагантная и темпераментная. Била китайский фарфор… Бабушке с ней не нравилось, и она уехала к другой сестре. А Иоанну с мужем расстреляли большевики… А одного ее брата застрелили немцы; они думали, что он убегает, а он бежал спасти корову из горящего сарая… Моя бабушка жива, ей сейчас 99.

– Ничего себе!

– Она очень недовольна, что иногда ей надо ходить с палочкой… Я однажды в детстве нашла у нее в шкафу маленький шелковый литовский флаг.

– Это вот такой, как сейчас? Триколор?

– Да! Дикий скандал был. «Как ребенок мог найти? Ты это не видела, и вообще это ничто». Потом, у нас книга была дома – старая история Литвы.

– Там вся правда была написана?

– Вся правда не бывает. Тот, кто пишет, – того и правда. Там история Литвы представляется с определенной позиции… Вот расскажу тебе историю про правду. Мне объяснили, что нельзя красть, нельзя врать, – и это послужило мне неважно.

– Ну-ка, ну-ка…

– В моей семье всегда справляли сочельник, канун Рождества.

– Помню, ты рассказывала, что тебе дарили коньки.

– Да. И балетные туфли. У меня было счастливое детство… Так вот однажды мне сказали: никому в школе не признавайся, что вчера у нас был праздник дома.

– Но при этом тебя учили не врать.

– Да. И когда учительница в школе спросила: «У кого вчера был праздник дома?» – только двое признались. Я в том числе. Два дурака таких было. (А справляли все, потому что в Литве, несмотря на то что официально никто не справлял Рождество, селедки в это время в городе не было вообще. У нас ведь сочельник – это одна рыба. И овощи. Моя мама до сих пор гениально готовит рыбу.)