Одетта. Восемь историй о любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— Ну что ж, он сделал свой выбор! Пусть уходит! Пусть селится с ними! Я не стану препятствовать этому.

— Изабель, это он никогда не сможет так поступить.

— Почему же?

— Он любит вас.

— Самюэль?!

— Любит до самозабвения, страстно, неосознанно, непоколебимо.

— Самюэль?…

— Больше всего на свете…

С этими словами доктор Фельденхейм поднялся и ушел.

Переполненная новой нежностью, я отказалась от борьбы против себя самой, против чужака Самюэля. Он любил меня. Любил меня настолько, что скрывал свою двойную жизнь, он навязал ее той женщине, а она-то меж тем была способна открыть ему свое тело, дать ему детей. Самюэль…

В восторге я ждала его. Мне не терпелось обхватить его лицо и поцеловать его в лоб, чтобы поблагодарить за безупречную любовь. Я скажу ему о моей любви, о моем отвратительном себялюбии, способности усомниться во всем, гневаться, ревновать, о моей ужасной любви, гадкой и все же способной внезапно очиститься. Он узнает, что я поняла его, что ему не нужно ничего скрывать от меня, что я хотела бы выделить часть состояния для его семьи. Раз это его семья, значит, и моя тоже. Я сумею доказать ему, что в состоянии подняться над буржуазными условностями. Как он. Из любви.

В семь вечера заскочила Стаси, чтобы узнать, как я себя чувствую. Она удивилась, увидев меня улыбающейся и умиротворенной.

— Рада видеть тебя в таком настроении после недель безутешных рыданий. Ты преобразилась.

— Вовсе не благодаря «Лаборатории волос», — заметила я смеясь, — просто до меня наконец дошло, что я вышла замуж за прекрасного парня.

— Ты о Самюэле? Какая женщина не пожелала бы этого!

— Мне повезло, правда?

— Тебе? До неприличия. Мне порой нелегко поддерживать дружбу с тобой, ведь у тебя есть все, чтобы быть счастливой.

Стаси ушла от меня в восемь. Решив покончить с апатией, я спустилась вниз, чтобы помочь кухарке приготовить ужин.

В девять Самюэль не появился, но я подумала, что не стоит беспокоиться.

В десять я дошла до ручки. Я уже оставила двадцать сообщений на автоответчике Самюэля, тот исправно записывал их, но ответа не было.

В одиннадцать тревога заставила меня одеться, вывести машину и, не раздумывая, рвануть к площади Италии.

На Бют-о-Кай я обнаружила, что ворота открыты, увидела людей, снующих возле серого домика.

Я дошла до него, дверь была распахнута, я миновала прихожую, идя на свет. Натали, полулежавшую в кресле, окружили дети и соседи.

— Где Самюэль? — спросила я.

Натали подняла голову, она узнала меня. В ее темных глазах промелькнула паника.

— Умоляю вас, скажите, где Самюэль?! — повторила я.

— Он умер. Внезапно. В шесть вечера. Они играли в теннис с Флорианом, и у него случился сердечный приступ.

Ну почему у меня никогда не бывает нормальных реакций? Вместо того чтобы рухнуть на месте, рыдать, кричать, я повернулась к заплаканному Флориану, подняла его и прижала к груди, чтобы утешить.

Босоногая принцесса

Ему не терпелось снова ее увидеть.

Когда автобус, который вез театральную труппу, свернул на извилистую дорогу, что вела к сицилийской деревушке, он уже не мог думать ни о чем другом. Может, он и согласился на эти гастроли лишь для того, чтобы вернуться туда? А если нет, то что он здесь делает? Пьеса ему не нравилась, его роль в ней — и вовсе, к тому же за все эти огорчения ему был положен совершенно мизерный гонорар. Выбора у него, разумеется, не было: либо соглашаться на подобные ангажементы, либо навсегда расстаться с театральной карьерой и взяться за то, что его семья называла «настоящим делом». Так что он вот уже много лет не выбирал ролей. Его лучший период продлился всего лишь пару сезонов, да и своему взлету он был обязан своим изумительным внешним данным, которые до поры до времени затмевали деревянную манеру игры.

Тогда-то в деревне, венчавшей вершину скалистой горы подобно короне, он и встретил эту таинственную женщину. Изменилась ли она теперь? Наверняка. А может, и нет.

Впрочем, сам он почти не изменился. Фабио до сих пор сохранил облик первого любовника, хотя уже не был ни первым, ни любовником. Хороших ролей ему не доставалось, и не потому, что сдал — он все так же нравился женщинам, — а потому, что его внешность изрядно превосходила талант. Его это не слишком смущало, он часто говорил об этом с собратьями по сцене и с режиссерами, так как считал, что и внешность, и талант даются от рождения. Ему достался лишь один из двух даров. Что с того? Не всем суждена звездная карьера, он готов был довольствоваться малым. Ведь ему нравилось не играть на сцене — иначе он сумел бы стать лучшим, — ему нравился сам образ жизни. Путешествия, товарищи-актеры, игры, аплодисменты, рестораны, девушки на один вечер. Да, именно эта жизнь, а не та, что была ему предназначена. В одном можно было быть уверенным: он будет биться до последнего, чтобы избежать уготованного ему места на семейной ферме.

«Этот крестьянский сын красив, как принц», — писали в одной из посвященных ему статеек, когда он дебютировал в сериале, будоражившем всю Италию целое лето. Принц Леокадио. Его звездная роль. Та, что принесла ему тысячи женских писем — вызывающих, лестных, интригующих и неизменно влюбленных. Благодаря Принцу Леокадио он получил роль блистательного миллиардера во франко-немецко-итальянском сериале. Это его и погубило. Впечатление новизны, связанное с его внешностью, уже исчезло, а образ его героя — человека неумеренных страстей, двойственного, раздираемого противоречивыми чувствами, — требовал к тому же настоящего актерского мастерства. Уже во время съемок его окрестили Манекеном, затем прозвище подхватила и пресса, описывая его жалкую игру. После этого фильм попал на телеэкран лишь дважды: один раз в Германии и один во Франции, так как для показа в этих странах его дублировали профессиональные актеры, что способствовало поддержанию иллюзии хорошей игры. Больше ничего. Ничего примечательного. Как-то прошлой зимой он наткнулся на трансляцию «Принца Леокадио» на замшелом кабельном телевидении часа в четыре утра и увидел себя новыми глазами: он был потрясен нелепостью сюжета, слабостью партнерш, так же, как и он, ныне забытых. А главное, его поразили смехотворные костюмы его персонажа, ботинки на каблуках, объемная прическа, придававшая ему сходство с актрисами из третьесортных американских сериалов, прядь, спадавшая на правый глаз и затенявшая правильные черты лица. Короче говоря, лишь молодость — а ему тогда было двадцать — оправдывала его присутствие на экране.

За поворотом показалась горделиво возвышавшаяся средневековая крепость с внушительными высокими крепостными стенами и равелинами. Жила ли она еще там? Как же ему ее разыскать, ведь он не знает даже ее имени. «Зовите меня Донателлой», — прошептала она. Тогда он поверил, что так ее и зовут; годы спустя, размышляя над этой фразой, он осознал, что она предложила ему псевдоним.

Почему это приключение так его задело? Почему, пятнадцать лет спустя, он все еще грезил о ней, хотя с тех пор у него перебывали десятки женщин?

Скорее всего, оттого, что Донателла показалась ему таинственной и такой и осталась. Женщины пленяют нас, представая в оправе тайны, и перестают привлекать, как только она развеивается. Они считают, что мужчин интересует лишь то, что у них под юбкой. Какой просчет, ведь мужчин влечет скорее романтика, чем секс. Вам нужны доказательства? Мужчины чаще удаляются днем, чем ночью. Дни, занятые разговорами под безжалостным солнечным светом, обесцвечивают женщин куда больше, чем ночи, когда тела растворяются друг в друге. Фабио хотелось объявить женскому полу: оставьте ночи и избавьтесь от дней, лишь так вам удастся дольше удержать мужчину. Но он сдерживал себя, отчасти из предосторожности, чтобы их не спугнуть, отчасти из уверенности, что его не поймут: женщины углядели бы в этом утверждении свидетельство, что мужчины только и думают, как бы затащить их в койку, тогда как он пытался доказать, что все знаменитые донжуаны на самом деле мистики, как и он сам, пребывающие в вечной погоне за тайной, а такие всегда предпочтут скорее то, что женщина утаит, чем то, что она им уступит.

Донателла возникла перед ним майским вечером за кулисами городского театра, после представления. Со времени его триумфального дебюта на телевидении минуло два года, и его слава уже пошла на убыль. На телевидении ему больше ничего не предлагали, но благодаря несколько выветрившемуся реноме ему удалось получить главную роль на театральных подмостках: он играл в «Сиде» Корнеля, для него это превратилось в марафон рифмованных тирад, которые он старательно декламировал, не особо вникая в смысл. Его вознаграждением после спектакля было не чувство, что он хорошо сыграл, а то, что он, не споткнувшись, дотянул до финала, подобно спортсмену, преодолевшему слишком длинную дистанцию. Хотя это он осознал только теперь, а в ту пору понимал, что публике больше нравится его лицо, а может, даже ноги, выгодно обтянутые трико.