Ворон - Дмитрий Щербинин

— Коварство Врага известно. — печально вздохнул, припоминая что-то давнее Гэллиос. — Я буду ждать его и в храме.

В то мгновенье, когда последняя искорка уходящего Солнца канула за море, король Нуменора Тар-Минастир шагнул на последнюю ступень.

В нескольких шагах возносились (никем немерено насколько) две алмазные колонны, по краям которых звездной дымкой вставали стены и врата.

Король, не останавливаясь, двигался по дороге, которая уходила в дымку между колоннами. И вот, когда до дымки оставалось три шага, она стала расступаться пред процессией, будто бы составляющие ее светила приветствовали нуменорский народ. Еще несколько шагов и вот король и идущие за ним увидели храм Иллуватора.

Он высился в центре плато немереного, как и гора, но, идя по дороге к этому единственному в Нуменоре храму — идешь ты уже не в этом мире, но в иных сферах, и не земными верстами мерить каждый шаг.

Идущих обвивали ветры, но незнакомые запахи в тех ветрах были. В пространстве, только для сердца уловимая, звучала Музыка, а точнее отголосок ее, и всем становилось ясно, что ничего подобно, даже этому отголоску не суждено родится на Земле, и они знали, что когда они вернуться в свой мир, то не удастся уже воскресить эти звуки…

Не постичь было разумом, но для каждого сердца было ясно, что стоящие вокруг храма стены действительно сплетены из звезд — тех бесконечно далеких светил, у которых есть и какие-то свои миры. Тем не менее, бессчетное множество именно этих светил поднималось алмазно-серебристыми стенами вокруг храма.

А пред ним дорога сливалась в тончайшую нить как верхняя грань острейшей иглы устремляла она их, Свободных, к храму.

Под светом дня, он был подобен белейшим облакам, но теперь, в ночи, колонны его были темны, и каждый, хоть никто ему этого и не говорил, знал, что созданы они из самого космоса, и, что в них бессчетное множество иных миров, как-то соединенных с этим храмом — никто им этого не объяснял, и они не пытались постичь этого разумом, но чувствовали, знали, верили…

И никто не знал, сколько шли они по дороге к храму. Для привычного им мира прошел лишь час — но там, где они шли, время было совсем иным, может, многие века, быть может, несколько мгновений, но они шли к этим необозримым, как сам космос колоннам, а потом ступали по темным ступеням, и чувствовали, что взметаются душами своими над мирами бессчетными, средь которых и их стал лишь малой крупинкой.

И вот они прошли под аркой, сплетенной из облаков межзвездных туманностей. И вот они ступили в залу, размеров которой не могли постичь, ибо связана она была со всем бесконечным Эа, и каждая частичка бесконечного Эа присутствовала в этом зале.

А в центре ее жил яркий пламень, который вовсе не слепил и имел какие-то постоянно изменчивые формы — в Среднеземье не было ничего подобного, и не было цвета, которым сиял этот пламень. И память возвращающихся не могла уже воссоздать этот образ, но была только светлая печаль по чему недостижимому, невообразимо прекрасному, и к этому-то прекрасному было стремление…

Проходя сквозь миры, приближались они к этому свету…

Впереди, по древнему обычаю, шел Король, и корона его, полнилась тем же светом, что ждал их впереди.

За королем следовали трое — мать Альфонсо, адмирал Рэрос, и сам Альфонсо. Каждый из них нес на протянутых к свету руках младенца.

Черное око на указательном пальце Альфонсо болезненно сжалось от этого невыносимо высокого, напоминающего об утерянном, теперь не достижимом для него…

Они ступили в этот свет, и тогда голос Короля, торжественной песнью загремел среди миров:

— Сегодня, о Единый, создатель Эа, мира сущего, Иллуватор, пришли мы Свободными в твой храм. Мы, жители Нуменора, этой растущей под твоими звездами земли, пришли в твой свет, и принесли этих троих, только пришедших в наш мир младенцев.

И трое малышей чувствовали все то же, и так же глубоко, как и король, проживший ни одну сотню лет. Ведь все в этом свете освобождены были от каких-либо воспоминаний, желаний земных. Да все те желания пред этим светом были как одна песчинка пред всем миром. Все они чувствовали себя вновь рожденными, еще ничего не знающими младенцами — младенцами, которые счастливы, ибо чувствуют, какой прекрасный мир вокруг!

А голос короля двигался Млечным путем среди времен:

— Не так часто у нас в Нуменоре происходит такое событие, как рождение. Не так часто у нас просыпаются новые души. Говорят, что душам людским суждено взрастать в этом мире, и, как по дороге идти к своей смерти, которая тоже есть начало дороги идущей куда-то. Куда — только ты Единый ведаешь; а, может, и ты не ведаешь, ибо душам нашим дана Свобода. Наполни же сердца этих младенцев своим светом, чтобы до конца оставались они Свободными. Придай им сил никогда не поддаться злу, не рухнуть, не погрязнуть в трясине… А что будет за гранью времен? Не станет ли каждый, после принятия дара смерти, счастливым, постигающим младенцем, и не будет ли даже зло освобождено и выпущено в изначальном своем жаждущем стремлении? Не обретет ли каждый, даже и Враг, изначальную свою чистоту?! И здесь мы видим, что изначально ни в ком зла нет, есть только разные стремления. Да пусть же эти младенцы всю жизнь стремиться постичь горящий в них пламень.

Еще несколько шагов и вот свет расступился, и вышли они в залу. Однако — это была уже не та зала, размеры которой были непостижимы, и стены которой были сплетены из бессчетных миров, вышли они в залу созданную Нуменорскими зодчими.

Возносящийся на многие метры купол, который, когда на небе светили звезды, покрывался столь же яркими созвездиями, а когда сияло Солнце — там, среди синевы, проступали облачные горы. К этому, рукотворному, но каким-то образом связанным с настоящим небу — поднимались колонны; сейчас наполненные тем же темноватым блеском, который видим мы среди звезд в небе. А между этих колон сияли, в серебряном свете многометровые статуи Валар — какими их запомнили, приплывавшие из Валинора эльфы. Статуи были вылиты из мифрила — прошедшие столетия совсем не затронули их, — казалось, что статуи были созданы только что. Статуи, казались совсем невесомыми — словно бы сам воздух принял эти просветленные формы.

По гладкой поверхности пола, из черных глубин которого, появлялись изображения цветов — шли они вперед, туда, где поднималась под купол статуя Эру Иллуватора, изваянная из металла, павшего на землю в первый год Нуменорской земли. Был он словно солнечный свет — однако яркое это сияние вовсе не слепило, а сгущающаяся возле него, сидящего на троне, аура, размывала контуры, стирала границу между поверхностью твердой и воздухом.

Да — у этого зала были и стены, которые можно было потрогать, цвета которые можно было описать — создан он был из того, что принадлежало их миру, или же пало в него. Но и здесь, глядя на прекрасную частичку своего мира, они ощущали ее связь с пройденной бесконечностью — пусть безмерно меньшая — она была не менее прекрасна.

В руках Тар-Кариатана был поднос, а на нем — плоды. Поднос он поставил пред статуей Иллуватора, и молвил:

— Создатель Эа; вот плоды земли, которые не взошли бы без света твоих светил; во всех них есть частицы этого света, также, как и в нас…

Плоды были возложены, и король, а за ним и остальные направились к выходу. А позади, из стены привычного звездного света (ибо они уже ступили в круги этого мира, и не могли видеть света иного, запредельного — из того света выходили все новые и новые Нуменорцы).

И вот Тар-Минатир, а за ним семейство адмирала Геллиона — прошли под мраморными створками, и вышли в ночь. На этот раз они стояли на вершине земной горы Менельтармы и ее не окружала стена из звезд — темная, прохладная ночь, веющая принесенными с дальних полей ароматами нахлынула на них. Небо — просто большое звездное небо было над ними.

Альфонсо оглянулся — пока старец Гэллиос еще не вышел из ворот — надо было действовать. Он протянул того младенца, которого нес на руках отцу своему и, не говоря ни слова, бросился в ночь.

Раздался окрик матери — Альфонсо не слушал; в голове только одна мысль билась: «Убежать, во чтобы то ни стало убежать…»

Со всех сил бежал он от дороги, в усыпанную звездами ночь и даже не видел, что на указательном пальце вновь открылось черное око.

Вот устремился вниз крутой склон — от ставшего слабым храмового сияния было видно метров на десять — дальше сгущались стены мрака.

Альфонсо знал, что многие уступы Менельтармы отвесны; что в темноте он может запросто сорваться, и потом, еще помыслить над своей судьбою, прежде чем пасть на камни — но он бросился по этому склону — храмовое сияние угасло, а тьма придвинулась — коснулась его лица.

Кроме звезд он ничего не видел. Ноги, едва не заплетаясь, с предельной скоростью несли его куда-то вниз…