Индия. Записки белого человека - Михаил Володин

Со мной тоже не все было ладно. Время напоминало гусеничный след: через равные промежутки возникал провал, когда невозможно вспомнить, что делал минуту назад. После одного из таких провалов я заметил, что Гошка исчез. «Уж не пошел ли и в самом деле погулять?» — подумал я и с тревогой посмотрел под ноги. Там ветер, гоняя взад-вперед облака, доигрался до того, что небо полностью расчистилось. Прозрачная синева выглядела так, словно мир лишился опоры. Это пугало. Под ногами лежала пропасть, и на самом ее дне виднелся город. Гошки нигде не было.

Грибы безусловно действовали: радостная разморенность сменилась легким головокружением. Дальше начался жар — несильный, но ощутимый; захотелось лечь. Я ушел в комнату, устроился на кровати и закрыл глаза. Передо мной тотчас же возник оранжевый квадрат. Квадрат висел в пространстве без опоры, как дверь на картине сюрреалиста. Он приглашал войти, и я не заставил себя упрашивать. Я ожидал увидеть что-нибудь особенное, но ничего не произошло. Просто возникла новая фигура. Она была выполнена в тех же оранжево-коричневых тонах и так же нелепо висела в воздухе, но теперь это был ромб. За ромбом последовали пятиугольник, шестиугольник… Дальше я не успевал считать углы — просто раз за разом входил в новую пустоту и проходил насквозь анфиладу комнат со становящимися все более загадочными дверьми. После какой-то особенно заковыристой фигуры я обернулся, желая взглянуть на нее еще раз. Позади не было ничего, кроме голых стен — даже не стен, пространства! Я гулял в лабиринте!

Тогда или чуть раньше возникли удары таблы[17]. Инструмент, явно попавший в руки к неумелому музыканту, издавал простейшие звуки. Их монотонность действовала на нервы и вселяла тревогу. Все мое тело, оставленное где-то далеко за пределами лабиринта, бил озноб. Это ощущение и стало той ариадниной нитью, ухватившись за которую, я вывел сознание назад.

Я лежал в кровати, обливаясь холодным потом и дрожа всем телом. Лежать было нельзя и глаза закрывать нельзя! Мне пришлось долго себя заставлять подняться и выйти из дома. Кругом не было ни единой живой души. Лишь Гошка сидел в пластмассовом кресле у самого края пропасти с неподвижным и бледным лицом, напоминавшим маску театра кабуки. Я устроился рядом. Гошка показывал пальцем куда-то в пропасть и беззвучно трясся от смеха. «Земля разъята!» — наконец удалось ему выдавить из себя. Я долго не мог понять, что он имел в виду. И вдруг, в очередной раз взглянув на уже заметно потемневшую землю, вздрогнул: все видимое глазу пространство — от подножия горы до горизонта — было разбито на правильные шестиугольники, которые свободно ходили вверх-вниз друг относительно друга. То есть не было на земле места, куда можно было бы безбоязненно поставить ногу. Я хотел спросить Гошку, такова ли его «разъятость», но он снова исчез.

Все, что я знал о магических грибах, было вычитано на заре перестройки у Кастанеды. В том мире действовали таинственные колдуны-брухо, имелся свой дьявол — дымок, люди представлялись фосфоресцирующими сферами, велись энергетические сражения… За спиной обычной и неинтересной жизни пряталась опасная и манящая реальность. Стоило чего-нибудь сожрать или покурить, как она тотчас же выходила на свет и срывала покров обыденности.

В Кодайканале ничего такого не было. Мистика Кастанеды здесь свелась к простейшей геометрии. То ли грибы были другими, то ли мы с Гошкой не тянули больше чем на демонстрацию среднего землетрясения.

Я вспомнил Мексику и затосковал. Одна Чичен-Ица чего стоит! Там зараз отрубали головы тысячам людей. И делали это без всяких стимуляторов.

Грибов я мог вволю наесться, пока жил в Штатах. Там не знают ни опят, ни маслят, ни моховиков: магические — для души, шампиньоны — в пищу. И точка! Осенью на Кейп-Коде (том самом Тресковом мысе, которому Иосиф Бродский посвятил колыбельную) вырастают несметные полчища подосиновиков. Приезжаешь, за пару часов набиваешь багажник и возвращаешься с добычей домой. И так каждую осень. Одной поездки хватало на год.

Однажды после тамошней грибной охоты я шел с двумя корзинами подосиновиков и встретил американскую пару.

— Это у вас что? — нерешительно поинтересовался мужчина.

— Грибы, — ответил я.

— Вы их курите или жуете? — озадаченно спросила женщина. Мне стало жалко американцев, и я пригласил их на обед, но они в испуге замотали головами и поспешно удалились. Для них съесть мой грибной суп было в такую же диковинку, как для меня накуриться их грибами.

Впрочем, у меня и с «травой» были непростые отношения. На протяжении двух лет в Бостоне по субботам компания русских программистов пыталась меня приобщить к марихуане, но та на меня не действовала. Я старательно втягивал дым, несколько секунд ждал обещанных чудес и разочарованно передавал «косяк» по кругу — мол, напрасно продукт переводите! И лишь однажды, возвращаясь на машине с субботних посиделок, я обнаружил, что не знаю, ни где нахожусь, ни куда еду. С безнадежным упорством я пытался вспомнить, что́ я уже проехал, а что еще нет. Отчаявшись найти ответ на свой вопрос, я остановил машину, включил радиоприемник и, настроившись на бостонскую волну, стал слушать новости. Передавали репортаж о забастовке шахтеров в Перу. Либеральная радиостанция явно была на стороне рабочих. В паузах между фразами диктора явственно слышались крики толпы, скандировавшей по-русски: «Идет руда! Даешь продукт труда! Идет руда! Руда туда-сюда!»

После этого я стал бояться «травы» и перестал ездить к программистам.

Если бы не Гошка, вряд ли я отважился бы на грибы. Я и вообще-то всегда был против наркотиков.

В темнеющем небе поднималась ущербная луна. Она была неяркой и злой. От ее бледного света стало сыро и холодно. Я зашел в комнату за одеялом и по пути заглянул в зеркало. Из рамы на меня смотрел мужчина с отвратительными красными пятнами на лице и мешками под глазами. Незнакомец еще некоторое время понаблюдал за мной, потом повернулся и пошел к двери. Я подождал, пока он выйдет, и тоже отправился наружу. На ходу набросил на себя одеяло и вернулся к пластмассовому креслу.

Не только земля — облака, закатное солнце, даже воздух! — все выглядело чужим. Небо тоже было «разъято», и фрагменты имели вес. То здесь, то там в воздухе висели багровые капли, словно частицы заходящего светила, а сам воздух колыхался, как кисель.

Справа внизу лежал холм, напоминавший хребет закопанного в землю ящера. Я посмотрел на него — под моим взглядом холм зашевелился и пополз ко мне. Деревья на его вершине, как по команде, наклонились и стали похожи на жесткую шерсть. Чудище отчетливо приближалось!