Под Луной - Макс Мах

– Садитесь, рассказывайте!

Времени, и в самом деле, было мало. Буквально чуть. И все-таки Ленин выкроил эти полчаса, предоставив Кравцову одну единственную подобного рода возможность, и, значит, Макс не мог, просто не имел права этот случай упустить.

"Попытка – не пытка, не так ли, Лаврентий Павлович?"

"Вот ведь!"

Следует сказать, что с головой заметно полегчало, хотя Кравцов так и не вспомнил, как ни пытался, кем был в другой – субъективно прошлой, но объективно оставленной в далеком будущем – жизни. Кажется, он был женат, и, возможно, даже неоднократно. Смутно помнились несколько детей, но все они по внутреннему ощущению были уже взрослыми. И все это как из чужого сна или фильмы. Помнились факты, а вот эмоции выдохлись. Хотя нет, неверно. Просто все, что касалось личной жизни того, прошлого Кравцова выцвело и обесценилось, а здесь и сейчас наоборот обрело жизнь, вкус и цвет. Однако "прошлое" нет-нет, а давало о себе знать: то непривычным взглядом на вполне обычные для этой эпохи вещи, то странными поговорками, а то крайне и ценными знаниями и небесполезными идеями.

– Вот, – сказал Макс, кладя перед Ульяновым первый документ.

– Нуте-с… – Ленин взял бумаги, глянул коротко на Кравцова поверх страниц и стал читать.

Нахмурился, перелистнул, сузил глаза.

– Сволочь! – бросил коротко, не поднимая головы. – Это доказано?

– Да, Владимир Ильич, здесь каждое слово проверено по три раза.

– Сволочь, – повторил Ленин, откладывая документы. – Как же он нас…! А мы? Лопухи! Феликс не знает, конечно…

– Я пошел прямо к вам. К товарищу Дзержинскому не обращался.

– А смысл? Арестовать и расстрелять? Вы ведь не за этим пришли, батенька! Совсем не за этим! Рассказывайте!

– Вот, – положил Макс на стол второй документ.

– Со Львом Давыдовичем вы, конечно, тоже предварительно этот вопрос не обсуждали? Так? – Ульянов оторвался от документа и в задумчивости посмотрел в окно.

– Он будет против, Владимир Ильич, – объяснил Кравцов, стараясь не гадать, о чем думает Вождь. – И не потому, что считает решение Бюро ЦК правильным. Просто в нынешних обстоятельствах ему приходится быть куда осторожнее, чем прежде.

– Да, – кивнул Ульянов, сверкнув глазами. – Это вы, Максим Давыдович, очень верно заметили. Рвут шавки нашего льва, но и по-другому нельзя! Нет, вы это хорошо, батенька, придумали, что ко мне пришли… Доводы разумные, доказательства – сильные, – он снова просмотрел документ. – И как вы все это мыслите? Ведь не может быть, чтобы не прикинули, а?!

– Вот, – это был третий и последний документ.

– Номенклатура ЦК. – Ленин взглянул на Кравцова с интересом. – Возьметесь?

Еще месяц назад – ну, пусть два – Кравцов такое предложение отверг бы сразу, не задумываясь. Но тот Кравцов и к Ленину бы с этим не пришел…

– Возьмусь, – твердо ответил Макс, сильно рассчитывавший на самом деле, что так и случится, но не исключавший и других разной степени паршивости вариантов. – Я полагаю это дело гораздо более важным сейчас для Республики, чем командование дивизией или корпусом.

– А если я предложу вам… – Ленин усмехнулся, по-видимому, поймав себя на "неколлегиальной" формулировке. – От имени Политбюро, разумеется,… Если мы предложим вам командование округом? Вы же командовали Восьмой армией, и неплохо, помнится, командовали… Петроградский, скажем, или Сибирский округ, а?

– Это, – кивнул Кравцов на лист с "Резюме", – важнее, хотя искушение, врать не буду, немаленькое. Я ведь военный человек.

– А говорили врач, – вспомнил Ленин давний разговор.

– Уже нет, – не без сожаления покачал головой Кравцов.

– Мы готовим сейчас съезд, – неожиданно сменил тему Ленин. – Слышали?

– Обсуждение по всей стране идет.

– Как смотрите, если один из Московских районных комитетов выдвинет вас в качестве делегата?

– Владимир Ильич, – возразил Макс, – меня в Москве никто не знает.

– Ну, так узнают, – отмахнулся Ульянов, умевший быть в меру циничным. Среди своих, разумеется. – Вы старый революционер и герой борьбы за Советскую Власть, вам есть, что рассказать молодежи!

"Ну, вот и все…" – теперь от него мало что зависело. Разве что успеть пустить пулю в лоб.

"В рот надежнее…" – отметил он машинально, подправив поэзию правдой жизни. Умирать, однако, не хотелось.

Наоборот, хотелось жить, чтобы быть и быть рядом с Рашель, смотреть на нее, любуясь, вдыхать ее запах, сходить с ума, любить… И чтобы "наш паровоз" действительно "долетел" когда-нибудь до Коммуны. Не до лубочного рая коммунистов, убогого, как фантазия нищего, а до нормального социализма с "человеческим лицом", в котором хорошо будет жить, удобно и свободно, но и вкалывать придется как "на царской каторге". Мир равных возможностей и распределенной ответственности, организации и учета, труда и уважения прав личности – таким он представлялся в эти дни Кравцову. Экономическая составляющая этой утопии оставалась, правда, понятной не до конца. Макс ведь не был ни экономистом, ни ученым, являясь всего лишь одним из солдат революции, дело которых подниматься под пулями и, презрев смерть, идти в штыки. Но сейчас, в момент, когда его жизнь замерла в шатком равновесии на самом краю пропасти, он много думал об этом невероятном, но, возможно, все-таки осуществимом будущем. Оно представало перед Кравцовым во снах и наяву, но никогда не становилось достаточно ясным, чтобы различить детали. Принципы, положенные в его основу, так же как и общая архитектура этого величественного строения оставались не проясненными и затянутыми туманом неопределенности. Впрочем, судьба этого будущего зависела от такого количества "если", что страшно становилось от одного только взгляда на "перспективы".

Глава 5

Катарсис

Снег шел всю ночь, а утром небо очистилось и в ясном блекло-голубом просторе засияло солнце. Заискрили сугробы, чистая белизна окутала город – одним словом, Рождество удалось. Однако для большинства москвичей день был самый обычный, рабочий – воскресенье, седьмое января.

Кравцов как всегда проснулся рано. Замер на мгновение, ловя ритм дыхания спящей рядом женщины, и хотел было уже встать, когда в дверь постучали. Не властно, но настойчиво. Со смыслом, с беспокойством.

"Не за мной… Кажется…"

Заместителя начальника Оперода Виктора Бирзе арестовали в конце ноября двадцать первого. Рассказывали, что арест производили латышские стрелки, но не из тех, кто служил в РККА или ЧК, а какие-то другие, большей частью неизвестные, числившиеся при центральном штабе ЧОН, и, будто бы, приказ – в обход Троцкого и Дзержинского – исходил от командующего ЧОН Александрова и члена Совета ЧОН при ЦК РКП(б) Куйбышева. Так или нет, но Макс определенно знал – из совершенно достоверных источников, – что содержался Бирзе прямо в Кремле. Это и само по себе наводило на мысли, но и допрашивали его не чекисты, а неожиданно отозванный с хозяйственной работы бывший комендант Смольного и Кремля Мальков. История повторялась: полуподвальное помещение, в котором заперли в восемнадцатом Фани Каплан, рослые латыши-конвоиры, Мальков… Суд состоялся уже в середине декабря и проходил при закрытых дверях, что, в принципе, понятно. Выбитые из полковника Эрдмана показания могли стоить политической карьеры очень многим высокопоставленным большевикам. Во всяком случае, чекистам Ихновскому и Дзержинскому, державшим в восемнадцатом Бирзе за горло, но не дожавшим, отпустившим оборотня в объятия Наркомвоена Троцкого, приходилось несладко.

История, что и говорить, мерзкая. Полковник старой армии – эсер Андрей (Андрис) Эрдман, являющийся членом Савинковского "Союза защиты родины и свободы", меняет облик и появляется в революционном Петрограде под именем анархиста-коммуниста Бирзе. А дальше… Дальше, словно в сказке Гофмана про злобного карлика Цахеса, Бирзе играючи входит в доверие к руководству ЧК и Наркомвоена. С ним носятся, как с писаной торбой, к его слову прислушиваются. И он стравливает большевиков с левыми эсерами, инициирует – нагадив хорошему человеку в душу – мятеж полковника Муравьева и разгром московских анархистов, сеет рознь между большевистскими фракциями, метя то в левых коммунистов, то в военную оппозицию, то еще в кого. И никто ничего не замечает. Такого позора коммунисты не помнили со времен разоблачения провокатора Малиновского. Но Роман Вацлавович был членом ЦК полуподпольной партии, а Эрдман работал в ЧК, являлся всесильным представителем "чрезвычайки" в Региступре, занимал ключевую позицию в Опероде Наркомвоена. Хуже и представить себе нельзя, и, разумеется, кое-кто страстно желал познакомиться с тем, кто все это затеял. Но, судя по всему, Ульянов Макса не сдал. Имя Кравцова нигде не называлось, да и вообще, процесс прошел, Бирзе-Эрдмана расстреляли, и все собственно. Никаких оргвыводов не последовало, не считая директивного письма ЦК РКП(б) "О бдительности", и в жизни Кравцова тоже ничего не изменилось. Он оставался слушателем Академии, разбирал в Региступре трофейные документы, ходил в театры и на партсобрания, и ждал. Однако вокруг было тихо и, казалось, ровным счетом ничего не происходит.