Девственницы Вивальди - Барбара Квик

Когда мы проплывали под Железным мостом, то увидели нашу портниху Ревекку, которая сверху махала нам. Напрасно я выглядывала подле нее помощника Сильвио, бывшего моим соучеником и добрым приятелем до того, как меня выбрали в coro. Немало и других евреев из гетто собралось посмотреть и послушать нас.

Перед тем как выйти в открытые воды, мы проплыли мимо приюта „Mendicanti“ и услышали, как тамошний coro подхватил звучащую из гондолы мелодию. Звуки их пения лились к нам, вниз, нашего — возносились вверх, к ним, и смешивались в воздухе.

А потом в лицо ударил свежий ветер, и впереди распахнулся необъятный водный простор. Я ощутила, как вдруг пришлось приналечь на весла нашим гребцам.

Хотелось бы мне найти слова, чтобы описать свои чувства при виде все уменьшающейся позади la Serenissima. Ширь лагуны низвела наши голоса до шепота, и, потрясенные, мы вскоре смолкли. Не сговариваясь, все взялись за руки и крепко держались друг за дружку. Кажется, сопровождавшие нас наставницы — даже Ла Бефана! — были объяты не меньшим благоговением.

Я все ждала, что увижу, как из глубин вдруг выплывет кит и поглотит гондолу. Солнце меж тем щедро согревало наши лица, хотя дул встречный свежий бриз. Это только кажется, что Венеция стоит на воде, ее крепко удерживают тысячи и тысячи свай — древесных стволов, вбитых в ил каналов и несущих на себе каменные громады дворцов и церквей, мостов и прочих строений. Созданная из воды, наша Венеция таит в себе земную природу: она — гнездо, вознесенное к небесам кронами незримых деревьев.

Но вот не осталось и следа от земной черты, которая отделила бы и охранила нас от вод, синева коих становилась все темнее и глубже. Впервые в жизни я почувствовала, сколь мелко и слабо это тело, в котором поселилась на краткий миг моя душа. Бескрайняя синева взывала ко мне — синева небес и всей вечности, и я узрела ничтожность того, что нас волнует. Море в этот миг казалось мне матерью, она пела и звала меня, и я беззвучно вскрикнула в ответ — так мне хотелось припасть к ее груди, утонуть в ее объятиях.

Гребцы не стали направлять гондолу дальше в море, хотя и к берегу больше не приближались. Мы плыли где-то посреди, и ничто, кроме солнца, не указывало нам на ход времени: не было ни привычных колоколов, ни повинностей, ни уроков, ни молитв. Наставницы взяли в дорогу немного еды, и некоторые подкреплялись, ничуть не смущаясь, зато другие висли по бортам с позеленевшими лицами, подобно увядшим стеблям. Столь мучительно было глядеть на то, как их выворачивало, что вскоре у всех нас также пропал аппетит.

Наконец вдали показался остров. До чего же приятно было увидеть очертания базилики с церковью и колокольней после тошнотворного путешествия через лагуну! И деревья — я в жизни таких не видела, целые леса, и еще поля — зеленые и золотые, выметенные ветром. Солнце к тому времени уже стояло высоко, и едва мы успели ступить на твердую землю, как поняли, что жутко проголодались.

Но сначала мы спели для рыбаков и крестьян, которые пришли встречать нашу лодку с корзинами, полными снеди и цветов. Слуги Фоскарини тем временем уже разжигали неподалеку костры, чтобы поджарить рыбу, которая так и выпрыгивала из воды, словно желая лучше расслышать наше пение.

Я отрешенно взирала на приготовления к обильному завтраку на зеленом лугу, где слабенькие лучи зимнего солнца выманивали к цветению первые фиалки. Две близняшки, недавно примкнувшие к coro — Флавия и Аличия даль Бассо, — уселись прямо на траву и принялись плести венки из фиалок и лютиков, щебеча что-то на тайном наречии, известном только им двоим.

Когда их привели к нам как iniziate, маэстро только что не кудахтал над ними. Они ничем не отличались с виду от обычных двенадцатилетних девчонок (хотя, конечно, были похожи друг на друга как две капли воды). Но в силу какого-то фокуса в устройстве голосовых связок они могли петь в нижнем баритональном диапазоне. Маэстро не уставал восторгаться, твердя, что такой голос попадается не чаще раза в десятилетие — а тут целых два, да в придачу одинаково мягкие и звучные!

Теперь, когда маэстро прогнали, Ла Бефана заставляет их петь свои партии на октаву выше, угрожая, что иначе они себе навредят — да еще у них, чего доброго, отрастут мужские органы! Она утверждает, что это грех против природы, когда девочка поет как мужчина.

Но, чу, я слышу приближающиеся шаги: это вселяет в меня надежду, что время заключения вышло. Я доскажу тебе эту историю после, когда сестра Лаура позволит.

Клаудия всегда в конце посланий шлет родителям поцелуй. Я бы тоже хотела, чтобы ты получила мои baci — тысячи поцелуев от твоей любящей дочери,

8

В моей шкатулке с письмами нет продолжения той истории, но мне и сейчас достаточно просто закрыть глаза, чтобы вернуться на Торчелло — остров, показавшийся мне раем, вместившим в себя тем не менее частицу ада.

Помню, я так разомлела, подставив лицо солнечным лучам, что, когда одна из служанок Фоскарини принесла мне красиво сервированный подносик с пищей, я даже не взглянула на нее, а лишь поблагодарила, полностью предавшись собственным мыслям. Однако мои грезы тут же улетучились, когда она резко пнула меня носком туфли.

К счастью, перед тем как негодующе вскрикнуть, я взглянула ей в лицо: из-под локонов, увенчанных крахмальным чепчиком, ухмылялось мне лицо старого приятеля Сильвио.

— Синьорина, — поклонившись, затянул он писклявым голосом, — моя нога по недогляду сама собой угодила вам прямо в аппетитную попку.

Он умудрился произнести эти слова совершенно обыденно и с раболепным выражением лица, так что никто не заподозрил бы никакого подвоха, даже если бы наблюдал за нами.

— А я-то думала, почему тебя не было на мосту с Ревеккой!

— Тсс!

— Давай поедим вместе!

— Совсем сдурела — мне же не положено! И будь добра, не пялься на меня. Делай вид, что тебе нет до меня дела.

Я стала усиленно притворяться, что ем.

— Я говорил с тем человеком фона Регнацига о твоей цацке — ради бога, смотри на поднос, Аннина!

— Сильвио, пожалуйста, говори же, не томи!

— Прямо сейчас не могу. Когда поешь, отлучись ненадолго в лес — вон туда, налево от Базилики, — будто бы пописать. Я тебя там разыщу и расскажу все, что узнал.

Он отошел, чтобы прислуживать другим воспитанницам, а я осталась с целым подносом, с которого уже не могла съесть ни кусочка.

Теперь, когда я вот-вот должна была узнать, кто прислал мне медальон, меня снова вместо облегчения обуял страх. Я не сомневалась, что это имеет какое-то касательство к тайне моего происхождения — а что же еще это может быть? Я слишком молода и совершенно безвестна, чтобы получать подношения от поклонников. Но все приходящие в голову возможности наполняли меня страхом. А вдруг я узнаю, что моя мать — какая-то дешевая шлюха или вообще преступница, заключенная в подземелье дворца Дожей? Вдруг, напав на мой след, она захочет забрать меня из приюта, чтобы потом использовать так же, как мамаша Марьетты — своих найденышей?

Или, что еще более вероятно, судя по непривычному виду медальона и моему собственному нездешнему облику, один или даже оба моих родителя — чужеземцы и живут в какой-нибудь непроходимой глуши, где меня выгонят на богом забытое пастбище пасти коз. Или дадут в руки веретено, и буду я день-деньской сидеть за прялкой. Или, того пуще, выдадут насильно замуж за какого-нибудь неотесанного торгаша, и мне придется наигрывать джиги для его подвыпивших дружков.

Впрочем, мои фантазии простирались и в других направлениях. Мне чудилась молодая аристократка, которая родила меня вне брака. Это она будто бы читала мои письма и использовала все свое влияние, чтобы продвинуть меня в рядах coro. Она следила за моей жизнью и только дожидалась удобного момента, чтобы открыться мне. Она скоро объявится в parlatório, и там я поведаю ей все свои тайны и страхи, а она на ухо шепнет мне мудрые слова, предназначенные мне одной. Между нами вдруг обнаружится непонятное внешнее сходство — мы, смеясь, подивимся этому чуду, и я отныне буду знать, что не одна в мире.

С каким пылом готова я была поверить чему угодно! Не дольше чем на миг допускала я пугающую мысль о том, что даже благополучнейшая из развязок может открыть ящик Пандоры, таящий в себе и сложности, и противоречия. Но я была не в силах отказаться от поисков: словно собака, унюхавшая что-то в земле, я рыла и рыла, не особенно задумываясь о том, что вожделенная кость на поверку может оказаться тухлятиной, изъеденной червями, какую и выкапывать-то не стоило.

Я гоняла куски по тарелке, размышляя, как бы мне оторваться от своих и отлучиться в заросли. Ко мне уже по очереди подходили Джульетта и Клаудия, и каждая приглашала пойти с ней и осмотреть базилику. Чтобы выгадать себе немного времени, я обеим ответила согласием. Но потом рядом со мной опустилась на колени Марьетта, чмокнула меня в щеку и шепотом стала упрашивать пойти с ней в лес.