Звезда Полынь - Вячеслав Рыбаков

Мир изменился мгновенно, словно Кармаданов невесть как разом попал с пусть безалаберной, но родной и уютной Земли на какую-нибудь чуждую Луну. Раскаленную, промороженную, безводную… безвоздушную…

— Ну, отдышитесь, отдышитесь, — заботливо сказал пожилой. — Я подожду. Мне-то спешить некуда. Это, собственно, в ваших интересах — покончить с неприятной процедурой побыстрее.

— Я… — просипел Кармаданов. Говорить было трудно, словно он ворочал языком камни и пытался прожевать их, а они не давались. — Я не могу… Это же не на память…

— А вы напрягите память, — ласково посоветовал пожилой. — Вы же профессионал.

Кармаданов молчал. Он просто не мог придумать, что сказать.

— Ну, начните с самого простого, — посоветовал пожилой. — Какая именно сумма растворилась? Уж это вы должны были запомнить.

Ни души не было крутом. Ни души. Даже солнце зашло. Даже автомобили будто вымерли. Только вдали, натужно приближаясь, с рычанием преодолевала пространство замызганная мятая маршрутка.

Что с нее толку.

Гортанно и протяжно кричали в деревьях галки. Что с них толку. Поодаль шумел потоками машин и лязгом подскакивающих на выбоинах троллейбусов Ломоносовский. Там было полно народу.

Что с него толку.

Кармаданов будто превратился в лед. Изо всех чувств осталось одно: то, что он, со всем своим умом, знаниями, бездной прочитанных книг, со всей своей любовью к жене и дочери и даже со всей их двойной любовью к нему — оказывается, гораздо слабее и МЕНЬШЕ, чем короткий стальной плевок, которым волен все это прекратить или не прекратить неожиданно оказавшийся рядом совершенно незнакомый человек.

Поразительное откровение. Испытав его, жить потом невозможно.

— Вы кто? — хрипло спросил Кармаданов.

— Экий вы тормоз, Семен Никитич, — недовольно сказал пожилой. — Похоже, вам все же придется со мной поехать. Возможно, когда Сима будет у вас на глазах… И все, что с ней будет происходить, — тоже у вас на глазах… Это вас взбодрит. Вставайте.

Кармаданов сидел, будто примерз к скамейке. Это же была та самая скамейка, на которой он сидел, когда Сима еще в коляске гугукала! Та самая!

— А если я не встану? — глухо спросил он.

— Яйца отстрелю, — просто ответил пожилой.

Кармаданов при этих его словах, как ни странно, ничего не почувствовал. Ему уже нечем было чувствовать. Он уже умер. Он встал.

— Ну, вот и ладушки, — сказал пожилой и поднялся тоже, так и продолжая ловко и очень невзначай прикрывать пистолет газетой. — Айда.

Когда до иномарки оставалось метра два, передняя левая дверца открылась; изнутри, из уютной мягкой глубины комфортабельного салона, высунулся белобрысый парень и широко улыбнулся, глядя Кармаданову в глаза. У него была открытая, беззлобная улыбка.

— Паялник жопа хочиш-шь? — глумливо спросил он.

В нем не было ни тени, как с некоторых пор принято формулировать, кавказской национальности. Нормальный русак. Просто, наверное, среди таких русаков принято так шутить. Наверное, так они кажутся себе круче.

Мужественней.

— Ну, зачем вы это, — с неудовольствием одернул шофера пожилой. — Здесь нет фанатиков. И Семен Никитич тоже вполне интеллигентный человек. Просто он малость прибалдел. Сейчас мы покатаемся немного, и все утрясется. Садитесь на заднее сиденье, Семен Никитич, к дочурке поближе. А я спереди, — он опустил газету с пистолетом и шагнул в сторону от Кармаданова, чтобы открыть дверцу для себя. Он был так уверен в покорности Кармаданова… в своей неуязвимости… В том, что никто не в силах ему помешать…

Наверное, именно сейчас можно было бы что-то сделать. Но Кармаданов не умел.

Он покорно взялся за ручку дверцы. Открыл. Увидел, что Сима, съежившись, сидит на заднем сиденье, и вся нижняя половина лица у нее заклеена скотчем, а рядом с Симой, с противоположной от Кармаданова стороны, расположился, обнимая девочку за плечи, еще один мужчина. Сима, сжавшись, глядела папе в лицо; у нее были огромные, бездонно-черные и сухие глаза. Она была в полной власти того, кто сидел с ней рядом. Может, у него на коленях тоже был направленный в нее пистолет.

Свободное место на сиденье рядом с Симой тянуло, как яма, в которую уже начал падать. Как сосущая бездна. Никуда, кроме как туда, пути не было.

Это оказалось очередным заблуждением.

Натужно катившая мимо, сто лет не мытая «газель»-раздрыга маршрутного такси, видно, совсем обессилела. Мотор ее гневно взревел, но вместо того, чтобы ускориться, тачка вконец потеряла сцепление и, замедляясь, пошла накатом. Откуда-то издалека прилетел едва слышный в шумных судорогах ее движка легкий сухой щелчок, где-то близко цзинькнуло стекло — и человек, сидевший рядом с Симой, ни с того ни с сего смешно передернулся всем телом и ткнулся лицом в маленькое дочкино плечо — будто это теперь ему, взрослому и вооруженному, стало больно и страшно и это он искал защиты. Пожилой, вдруг растерявшись, оглянулся. А у «газели» сзади пружинно распахнулись дверцы аварийного выхода, и оттуда с нечеловеческой слаженностью и ловкостью, как складные, разом по двое выскочили четыре человека в черных вязаных то ли бандитских, то ли спецназовских — кто теперь поймет — масках; в три прыжка они оказались рядом, обогнав, казалось, даже свои поленом в темя бьющие крики:

— Стоять! Руки на машину! Ноги расставил! Шире, шире!

Тогда Кармаданов, неожиданно для себя все-таки ожив, одним рывком выдернул из-под неподвижного и очень тяжелого мужчины совсем потерявшуюся под его тушей маленькую-маленькую Симу и что было сил прижал к себе. А она обхватила его обеими руками.

И это снова была Земля.

Пять минут спустя они оказались на той же самой скамейке. Освобожденная от скотча, но не сказавшая ни слова Сима вжималась всем телом в грудь Кармаданову, сидя у него на коленях, и по-прежнему обнимала его обеими руками. Она не плакала, она не прокусила себе до крови губу, ничего такого — лишь глаза ее, казалось, все еще состоят из одних зрачков. И ее трясло. Кармаданов, у которого теперь размякли все поджилки, и дай ему волю уйти — все равно не дошел бы до дому, прижимал дочь к себе, втискивал в себя, словно она просто очень замерзла и он хотел ее согреть… Но его самого трясло точно так же. Ну, почти так же. А рядом сидел пятнисто седой пожилой человек в светлой спортивной куртке и джинсах — чем-то неуловимо похожий на того, первого пожилого, которого на глазах у Кармаданова и Симы стремглав скрутили, заломили ему за спину руки и сцепили их звонкими наручниками, а потом, грубо нагнув ему башку, невзначай растоптав его шляпу, впихнули в «газель» вслед за тоже скованным, ошалелым и неистово матерящимся молодым шофером. И этот второй пожилой теперь тоже что-то говорил. Наверное, этим он и был похож на первого: тоном негромкого властного голоса, заботливым, словно в насмешку. И тот, и другой говорили одинаково — точно рачительные хозяева в своем хлеву: кушай, Мокушка, кушай как следует, к Рождеству зарежем…