На пороге Галактики - Юрий Леляков

— … Ну, что там? — спросил химик-неорганик физколлоидного химика (оба стояли в толпе как раз перед ним). — И кстати, что это внизу приписано?

— "Грешник! Помни, что ты не знаешь ни часа, ни дня!" — прочёл физколлоидный химик (и он вспомнил — точно…). — А что внутри — я тем более не знаю. Они ещё не открывали. Говорят, будет несколько столов, как обычно в деканате…

— Вот сразу к первому столу и надо идти, — сказал кто-то из студентов. — А то, какие там дальше — это всё нечестивые.

— Ну, откуда ты знаешь? — возразил другой, почему-то в чалме и с автоматным штыком за плечами. — Что ты смущаешь людей? Не вам же было дано конечное откровение! Так что вы, идолопоклонники, вообще можете знать?

— А тебе мы должны верить больше, чем ему? — переспросил третий (кажется, тот, что — когда? — спросил и философа про вершок). — Ну, ты посмотри на себя! Давно ли сам ел свинину в полдень рамадана?..

— Ну, точно! — прозвучал голос философа. — Вот за ваших жертвенных коз и баранов с вас теперь и спросится! И чего вы будете стоить со всеми вашими воздержаниями? А остальным — с какой стати вместе с вами пропадать?

— Нет, ну действительно, — вступил в спор и преподаватель английского языка, — это вы приносите жертвы просто по своим обычаям — а отвечать-то за всё по истинной вере!

— А кто вам сказал, что ваша вера — истинная? — донёсся крик зоолога с другого конца толпы. — Если по нашей — нечестивы как раз вы с вашими обычаями! И, кстати — когда вам было дано это, так сказать, откровение?

— Наше — первое за всю историю, ещё от начала мира! А это ваше — "так сказать"! Иначе — где вы были с ним все эти тысячи лет?

— Наоборот, самое правильное — последнее по времени! То, что дано уже зрелому, опытному человечеству! — возразил философ. — А что вы ссылаетесь на древность, так это вам не поможет! Тем более, что и вы на самом деле не первые с вашим откровением — и вообще… Вот динозавры до вас всех были — и вымерли!

— Не было никаких динозавров! (И это сказал… зоолог?) И даже грех думать, что они были! У нас-то точно сказано, как всё создавалось! А что вы потом напридумывали — так кто вас знает, откуда вы это взяли!

— Да уж не вам с вашим сатанизмом учить нас праведности! — воскликнул в ответ философ. — Это вы веру предков отбросили! Манкурты! Янычары!

— Какая вера предков? — вмешался снова преподаватель английского языка. — Послушать вас, так всё вообще — сплошное язычество и дьявольская гордыня! Всё, кроме вашей постной, безрадостной веры! Блаженны нищие духом, но не до такой же степени!

— Да, мы чисты, это у вас — сплошной разврат! Вот смотрите, — обернулся в толпе философ, указывая ещё на кого-то, — чтоб за ними никто не шёл! Потому что их путь ведёт в преисподнюю!

— А ты хоть понимаешь, чем угрожаешь людям? — возмутился преподаватель матметодов. — И это тебе — ведомы высшие тайны? Это за тобой — идти по пути спасения?

— Ну, так знает кто-то хоть что-нибудь или нет? — воскликнул в отчаянии физколлоидный химик.

— Нет, правда, пора наконец что-то решать… — почти умоляюще произнёс химик-неорганик. — Тем более, там написано: не знаете ни часа, ни дня. А уже 8. 43. Успеть бы полистать учебник по научному атеизму, что ли…

— А зубрили… — раздался рядом голос старосты. — А сдавали… И зачем? Если тут, видите — обращаемся к вере, к тому, что выше науки… Кстати — что там дальше по восьмому билету?

— "И вознесётся деревня, давшая миру Величайшего…" — почти шёпотом процитировал кто-то в ответ. — "…И низринуты будут нечестивые, ибо продолжали поклоняться своим кумирам, не ведая Последнего завета…" Слушай, а какой это — Последний?

— А после которого все остальные — ложные, — неуверенно объяснил зоолог. — Или — тот, которого ещё не было. Хотя кто знает — как его определить… Ну, видите — все ждём, и всем страшно, никто же ничего толком не знает. И низринутым быть никому не хочется…

— И что так стоять и дрожать… — уже почти безумным, срывающимся шёпотом произнёс кто-то из студентов. — Надо высушить мозг сычуга, и добавить к нему пыль из ковра…

— Эй, тут, кажется, подгруппа жидомасонов объявилась… — с ничего хорошего не предвещающими интонациями прозвучал голос непонятно как оказавшегося здесь гуру. — Чёрную магию сдавать собираются, что ли…

— Ну точно, вот они! — раздалось несколько голосов с разных сторон. — Враги веры… Ну, и что будем делать, чтобы не быть всем низринутыми из-за них? К какому столу их поведём?..

— Да что это такое? — уже не просто мысль — а звучный, ощутимый слухом крик, полный ужаса и отчаяния, вырвался у него из груди. — Что же, оно всё — вот на таком уровне? И — нет ничего высшего, чистого, святого? — он даже не заметил, как рванулся с этим криком из аудитории в коридор. (Хотя — как? Ведь и был в коридоре…) И снова все взоры, как по команде, обратились к нему — но до того ли было… — И не на что земному человеку надеяться, некуда восходить? И — не достичь ему нирваны, абсолютного знания, высших миров?..

И тут вдруг всё стало стремительно меняться. Стены раздвоились, поползли прозрачными углами, теряя чёткость форм и линий, со студентов стала исчезать, будто растворяясь в воздухе, одежда, затем — кожа, и вот уже на фоне прозрачнеющих парт и шкафов, непонятно зачем стоящих в коридоре, сквозь которые просвечивали мерцающие туманные сгустки — стояли уже не люди, а иллюстрации из анатомических атласов, изображающие мышечную систему человека. Или даже не мышечную — ведь спустя мгновение это были уже скелеты, окутанные ажурными кровеносными сетями, под рёбрами у которых постепенно исчезали внутренние органы, а их самих всё больше скрывали облака мерцающего туманно-жемчужного сияния, уже почти поглотившего и парты, и шкафы, и стены. Сам же он ощутил какое-то тянущее усилие или скольжение вниз и в сторону, хотя то, что было в поле зрения, никуда не двигалось — оно просто растворялось в сиянии. И вот вскоре у всех исчезли и кровеносные сосуды, и кости — и от каждого остался лишь словно висящий в воздухе мозг (хотя — в воздухе ли?), но уже и он постепенно таял, и лишь какая-то искра в нём по мере его исчезновения горела всё ярче… Однако — ярче ли? Наоборот — на всё сгущающемся фоне этого жемчужного то ли пламени, то ли тумана, поглотившего все прочие образы, эти оставшиеся от людей искры всё больше терялись и тускнели. И сам он в какой-то момент понял, что он тоже — только искра, и в его слабеющую волю постепенно вливается чья-то чужая — или скорее даже как бы ничья, безличная и безразличная ко всему и ко всем, мягко-упругая, но неодолимая воля — и гасит все мысли, растворяя их в себе, подчиняя и поглощая всё, что ещё осталось… Осталось от кого? От чего?..

— Не-е-ет!.. — собрав остатки воли (чьей?), крикнул (кто?) изо всех сил…

4. Горечь истины

— Ну, как тебе такая "нирвана"?

Кламонтов (снова — Кламонтов!) с бешено колотящимся сердцем очнулся за той же партой с лежащей на ней зачёткой. Но он не сразу пришёл в сознание — по крайней мере, столь ясное, чтобы представлять, где он находится и что происходит. В памяти вихрем проносились недавние образы: какие-то пространства, полные, казалось, вселенской скорби и ужаса, чувство безысходности и полной беспомощности в невольном движении через эти пространства, какие-то непонятно как ощутимые и что от чего отделявшие границы… То, что там сразу, кажется, не дошло до сознания: человек в одежде буддийского монаха, который то ли вывел его откуда-то, то ли помог преодолеть одну из границ, но которого он не успел о чём-то спросить; потом — другой, как будто знакомый, тоже встретивший его у какой-то границы… Коридоры, очень похожие на тот, за дверью — но один какой-то тёмный, сумрачный, без привычных парт и шкафов, без досок объявлений на стенах с местами обвалившейся штукатуркой, словно окутанных какой-то грязно-клубящейся мутью, с непроглядной чернотой за окнами, и весь полный тёмных туманных сущностей без чётких контуров, от кoтopых веяло страданием и бесприютностью (несчастных душ лабораторных животных? Хотя — одна, заметно больше остальных, возможно, была и человеческой…), а другой, наоборот — светлый, чуть туманный, и весь какой-то пустынный ("Другой слой астрала", — кажется, сказал тот, второй его спутник.)… И ещё коридор — уже точно тот, университетский, с привычными лампами дневного света, партами и шкафами у стен — и студентами, столпившимися вокруг… него, Кламонтова, сидящего на полу у двери деканата, что он тоже видел как бы сверху, с потолка (и ознобное содрогание пробежало при мысли, что это могло означать)… И что было потом — те кошмары, в которых мистически великое и ужасное будто проходило по опасной грани с почти кощунственным; и что было раньше: какое-то собрание, экзамен, контакт — тоже обернувшиеся чудовищной карикатурой, пародией… И — что-то ещё прежде всего этого… Трамвай, из которого он вышел в сумерках — и быстро шёл по улице, опаздывая куда-то… Обращённые к нему с удивлением лица пассажиров в этом трамвае… Перекрёсток, где в лицо ударил порыв холодного ветра с мелкими колючими не то снежинками, не то каплями дождя… Сумрачная улица, где лязг металла и рокот моторов тонули в вое ветра, налетающего порывами — и редкие прохожие удивлённо оглядывались на него, а сами казались чёрными тенями, едва различными на фоне серых стен близко подступающих к дороге старых зданий… По пути — сюда, к учебному кopпyсу… Но — по пути откуда?..