Виттория Аккоромбона - Людвиг Тик

— Как счастлив этот молодой жених. Как я ему завидую!

Мать прошептала в ответ:

— Если бы вы серьезно сказали об этом раньше, я бы тоже, наверное, была счастлива.

Пеполи был изумлен.

Разодетый, со здоровым, свежим румянцем, стоял Марчелло рядом со своим братом Фламинио. Невеста была чудо как хороша: так высока и прекрасна, что невысокий жених казался рядом с ней смешным коротышкой.

— Я вам это припомню, — зловеще прошипел чей-то голос позади Виттории. — Такого супруга вы должны стыдиться! Мы еще поговорим, несмотря на запреты, только как-нибудь в другой раз.

Она робко оглянулась — позади стоял угрюмый Луиджи Орсини.

Процессия спустилась вниз по лестнице. На улице образовалась толкотня.

— Ведут рабов на галеры, — сказал какой-то горожанин.

Послышался звон и лязганье цепей.

— Ха! Проклятье! Будьте вы прокляты! — закричал кто-то в отчаянье громким голосом.

У Виттории потемнело в глазах, когда она узнала в закованном в цепи человеке Камилло.

— Ты — невеста! — снова закричал он. — Марчелло рядом с тобой весь в драгоценностях, а я в цепях! Пусть небо, все святые проклянут этот грешный брак! Ад ликует, черти радостно вылезают из пропасти, чтобы возложить на тебя свадебный венок, эти нежные мирты!

Все пришли в ужас. Бичи надзирателей защелкали, и с ревом, громыхая цепями, закованные бандиты проследовали мимо. Многие из них громко хохотали, другие злорадно усмехались, сверкая белыми зубами. Гости отправились за праздничные столы в богато украшенный дом.

КНИГА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мир в семье Аккоромбони был восстановлен. Молодой супруг чувствовал себя счастливым, Виттория жила тихо и спокойно, отдаваясь женским заботам или чтению любимых книг, то играла на лютне и пела своим звучным голосом нежные песни, многие из которых сочинила сама, то писала стихи и письма своим друзьям. Многие канцоны и стансы напечатали ее друзья и почитатели без упоминания ее имени. Некоторые сочинения до сих пор сохранились в рукописях в библиотеках Италии.

Виттория казалась удовлетворенной своей монотонной, заполненной повседневными заботами жизнью, собой и всем миром.

В доме Аккоромбони, ныне Перетти, чаще, чем когда-либо, появлялись чужеземцы, ученые и знать. Весь город говорил об уме, талантах и высоких душевных качествах прекрасной Виттории, и визиты благородных жен и мужей, поэтические вечера (академии), импровизации, музыка и пение, время от времени доклад ученого или философа, одухотворенные споры и остроумные диспуты превратили приветливый дом в пристанище муз, где веселый муж и серьезный юноша чувствовали себя одинаково уютно. Кардинал Фарнезе приходил сюда, как раньше, и даже чаще, ибо здесь он встречал своих друзей, знакомых и развлекался больше, чем прежде. Он, как всегда, был учтив и изящен, ничто не выдавало его былой страсти, и можно было поверить, что он окончательно исцелился от нее. Кардинал радушно принял Перетти, и тот мог запросто наносить ему визиты и ужинать во дворце, что происходило бы гораздо чаще, если бы юношу не предостерег от такого общения его дядя, кардинал Монтальто — бывший брат Феликс. Поскольку старик все больше сближался с домом Медичи и кардиналом Фердинандом, а Медичи и дом Фарнезе открыто враждовали, то он не мог допустить, чтобы его неопытный племянник слишком явно был связан с могущественным противником. Монтальто предостерег юного Перетти от излишней доверчивости — Фарнезе очень хитер и скрытен, маской любезности прикрывает злобу и коварство.

Донна Юлия со времени бракосочетания дочери заметно отдалилась от нее, считая, что Виттория теперь должна быть совершенно самостоятельной и независимой. Мать чувствовала, что после недавнего взрыва страстей между ними возникло некоторое недоверие, они были напуганы друг другом. Обе хорошо понимали, не признаваясь себе, что прежняя близость сменилась неприязнью, они теперь будто издали наблюдали друг за другом. Оказавшись вдвоем, мать и дочь разговаривали о литературе или будничных вещах, Юлия часто стала задумываться, правильное ли воспитание она дала детям.

Аббат Оттавио, получивший стараниями Монтальто доходный приход в Риме, теперь почти враждебно отзывался о матери и не одобрял брак сестры. При каждом удобном случае он плохо отзывался о самом Монтальто, с нескрываемым презрением относился к его племяннику и явно предпочитал общение со старым могущественным Фарнезе, тот также проявлял к молодому человеку большую симпатию.

Монтальто, посвящавший почти все свое время церковным обязанностям, редко навещал семью Аккоромбони, и то только в те часы, когда знал, что застанет их одних, без гостей. С матерью он общался охотнее всего, отдавая должное мудрости и высоте ее души; перед дочерью, как бы привлекательна ни была ее красота и как бы разумно и смело ни рассуждала, он испытывал некий страх, как перед совершенно чуждым ему существом. Милее всего ему был слабохарактерный, ничем не примечательный Фламинио, которого старый кардинал охотно наставлял время от времени и по-дружески обращал внимание юноши на вещи, которые тот раньше не замечал. Он умышленно избегал Марчелло, где только мог. Не захотел даже принять благодарности молодого человека, стыдясь своего благодеяния. Старался даже не вспоминать об этом. Слыша о бесчинствах бандитов, державших Рим в страхе, он приходил в гнев. Марчелло чувствовал, как неприятно его присутствие этому почтенному человеку, и сразу же покидал помещение, видя входящего Монтальто.

«Много ли радости, — размышляла мать, — подарили мне дети за всю мою жизнь? Как мог Марчелло, росший под моим крылом, стать таким? Ему никто не доверяет. Какое место он сможет занять в обществе? А Виттория? Ее странные мысли приводят меня в дрожь. И почему Фламинио никак не хочет стать мужчиной? Да, он добр и в нем нет злобы, но… А старший сын? Он совсем забыл, как я заботилась о нем, чем он мне обязан». Так она мучилась и упрекала себя, что была чересчур строга по отношению к одному ребенку, с другим — слишком мягка и уступчива и что своим примером воспитала в них чрезмерное свободолюбие и независимость.

Старый ворчливый Спероне тоже не раз навестил Аккоромбони перед отъездом, но его взгляды не нашли здесь должного отклика и сочувствия. Он сказал своим друзьям:

— Эта Виттория напоминает мне знаменитую когда-то Туллию Арагон, которую я в молодости видел несколько раз, только эта дерзкая новая муза гораздо красивее, в лице ее больше трагизма, словно она предвидит, что ее судьба сложится отнюдь не так серо и скучно, как у Туллии. Видя такое лицо я, зрелый человек, уже не подверженный увлечениям, вспоминаю рисунки, которыми художники украшают в книгах стихи поэтов; эти глаза сами излучают поэзию.

Капорале, как только появлялся в Риме, довольно часто посещал дом Перетти. Он стал необходим каждому члену семьи; его теплое участие, готовность помочь, дать мудрый совет вызывали доверие. Капорале ко всем относился одинаково тепло, хотя и отличал Витторию, и его привязанность граничила с нежным поклонением. О ее замужестве он никогда не заговаривал, чувствуя, что Виттория не склонна беседовать об этом. Он заставил себя быть приветливым с молодым супругом и обращался к нему с известным почтением, хотя ему забавно было видеть этого незрелого юношу главой семьи в доме, где царят искусство, поэзия, ученость. Сам Перетти, стыдясь своей необразованности, избегал участия в литературных спорах и поэтических упражнениях. Правда, нельзя не признать, что молодой человек усердно стремился расширить свой кругозор, но основы его образования были слишком шатки и ему не хватало энтузиазма, чтобы кратчайшим путем достичь духовных высот.

Однажды вечером, собираясь уходить, Капорале еще раз обернулся в дверях комнаты и обратился к матери и дочери:

— Мне надо рассказать вам, дорогие друзья, о небольшом приключении, которое произошло со мной несколько дней назад. Вы уже знаете, что я охотно путешествую пешком один, стараясь выбирать для этого безопасные дороги. Так я попал в Альбано{88}, подчинившись своему настроению, снял квартиру в маленьком домике за городом. Во время прогулок и возвращаясь домой, я иногда встречал крупного, сильного человека барской наружности, который привлек мое внимание и своей внешностью, и выражением лица, и поведением. Когда я собрался отправиться в Рим, то вдруг обнаружил, что мой кошелек исчез — видимо, кто-то украл его или я потерял его в горах. Поскольку я люблю, по складу своего характера, обходиться без титулов и званий, хозяин дома не знал, кто я, и по обыкновению начал громко браниться: говорил о сельских бродягах, обманщиках, все больше горячась при виде моей беспомощности. Вдруг он бросился к дверям, и я, не успев понять, какая неведомая сила увлекла его туда, увидел перед собой того статного незнакомца.