Ногти (сборник) - Михаил Елизаров

Через минуту два офицера сбегали вниз по лошадиной тропе в яр, за которым почти сразу начиналась городская окраина.

— Вот увидите, корнет, — убеждал Анатолий Дмитриевич, — в первом же доме достанем… Не поверите, здесь такой народец прижимистый, запасливый, у каждой бабы можно спиртным разжиться…

Они крались по улицам притихшего местечка.

— Но, господин поручик, — горячился корнет, — вы, в сущности, перефразируете тезис неоплатоников, что материя — лишь низшее звено в иерархии Вселенной, так сказать, эманация мировой души, над которой возвышается дух, а еще выше — первосущность…

— Наличие мировой души, мой дорогой, говорит о том, что наш мир не просто балаганная песня, а задушевная. Ее, разумеется, бисируют. И так пока слушателям не надоест, — вот вам и колесо Сансары.

— И как же остановить его?

— По всей видимости, нужно уничтожить кого-нибудь из святой Троицы, чтобы мир-песня перестал существовать.

— Надо убить Бога-творца, автора текста. Не так ли, господин поручик?

— Думаю, нет. Вы ведь теперь понимаете, что Пушкина на дуэли застрелил не Дантес, а Онегин, и это ему совершенно не помогло.

— Значит, надо убить Бога-исполнителя.

— Появится новый.

— Так где же выход? — удрученно спросил корнет. — Из вашего мира-текста никогда не вырваться.

— Ну почему? Сгорела же Александрийская библиотека, и миллионы книжных душ получили свободу полного небытия. Умерли авторы манускриптов, свитков, папирусов, умерли люди, которые их читали или хотя бы знали понаслышке, и тысячи миров постепенно исчезли навсегда. Подумайте, кто поджег библиотеку?

Какое-то время они прошагали в полном молчании.

— Смотрите, — неожиданно зашептал Анатолий Дмитриевич, — когда наш полк еще в тринадцатом дислоцировался в этом городе, я снимал квартиру вот в этом двухэтажном доме, — он остановился, — а хозяином был купец Сковородников, Василий Парфенович. Презанятный, скажу вам, тип, особенно для такой глуши — настоящий русский негоциант, не выкрест. И, вообразите, на весь дом — ни одной иконы. Я спрашиваю, почему, а он мне: «Извольте, ваше благородие, взглянуть на стеночку, тут о прошлом годе обои оборвались, так я велел дворнику сварить клейстер и подклеить их. А вчера обои сняли, под ними клейстер весь высох в пыль. Я, ваше благородие, послужил причиной возникновения этой пыли, и мне до нее дела нет. И Богу до меня тоже дела нет!»

— Радикальных взглядов был ваш хозяин, — озадаченно крякнул корнет, — только боюсь, что большевики давно его в расход пустили.

— Возможно, — грустно согласился Анатолий Дмитриевич, — мужик был строптивый, с гонором, чуть что не по нему — выкатит, бывало, в гостиную сорокаведерную бочку с квасом и дно как вышибет… — От этих воспоминаний поручик повеселел. — Я ведь о чем собирался вам рассказать… Племянница у него была, Марусей звали. Прелестная барышня. У меня с ней романчик намечался. Да что романчик — жениться на ней думал. Помню, назначил ей в саду свидание, а в подарок припас томик Мопассана…

По соседней улице дробно простучали лошадиные подковы, и невидимый всадник прокричал надсадно и зычно:

— У меня пакет до товарища Чагина!

Ему что-то невнятно ответили.

— Какой тебе мандат, контра голопузая! — с неподдельной обидой рявкнул новоприбывший. — Сказано — пакет до товарища комиссара Чагина!

Послышался топот солдатских сапог, чей-то простуженный голос сказал:

— Пропустите, это товарищ Павлюшенко!

— Красные в городе, — страшно сказал Анатолий Дмитриевич, — а наши в штабе даже не подозревают, насколько они близко. — Поручик подхватил оторопевшего корнета и поволок в пышные кусты сирени, росшие прямо под самыми окнами. — Здесь нас не заметят, — прошептал он, — через несколько минут все утихомирятся, и мы сможем скрыться.

В окне, под которым они устроились, вспыхнул неяркий свет. Анатолий Дмитриевич выудил из кармана шинели маленький браунинг. В другом кармане он, к своему удивлению, обнаружил финский нож с наборной рукояткой. Кажется, он подобрал его во время какого-то налета на губернскую ЧК.

Держа браунинг наизготовку, поручик осторожно заглянул в комнату.

По краям широкого письменного стола чадили две керосиновые лампы. Между ними помещалась громоздкая, как банковский сейф, грудь комиссара. Склонив бычью голову, он медленно водил толстым указательным пальцем по строчкам какого-то донесения, шевеля при этом губами, — читал по складам. Потом он ненадолго задумался — осмысливал прочитанное, потянулся к ящику, вытащил лист бумаги, придвинул чернильницу и принялся писать ответное донесение. Это занятие настолько его поглотило, что Анатолий Дмитриевич, не опасаясь быть замеченным, с откровенным любопытством осмотрел обстановку комнаты: софа в дальнем углу, туалетный столик, продолговатое старинное зеркало, картина во всю стенку в золоченой резной раме — голая красавица, лежащая на фруктах.

— Поистине, странное стечение обстоятельств, корнет, — с горечью сказал Анатолий Дмитриевич, присаживаясь, — я ведь жил именно в этой комнате, где сейчас комиссар. Кто бы мог предположить, что так жизнь обернется…

В десяти шагах от притаившихся офицеров протопал, громко гогоча, красноармейский патруль. К ним присоединилась какая-то подвыпившая девка. Они остановились и, перемежая речь бранью и жеребячьим смехом, начали, очевидно, договариваться о цене. Первый — деревенский ловелас, ухватил девку за увесистый зад и восхищенно воскликнул:

— Ну до чего же вы, Мусенька, приятная и пышная, так и хочется вас скушать!

— Я не Мусенька, я — Марусенька, — притворно надувшись, отвечала девка.

— А чего бы ей не быть жирной и вкусной, — взъелся второй, — с офицерами царскими тело нагуляла, а красный солдат последние гроши выкладывать должен! Привыкла, блядь, в кабинетах мадеру попивать! Тащи ее, Ванька, на конюшню, будет ей там и кабинет, и мадера, и биде с розовой водой!

Бедная потаскуха пьяно завопила, вырываясь из цепких мужицких рук, но солдаты, не обращая ни малейшего внимания на крики, похохатывая, расторопно поволокли ее, точно демоны грешную душу в ад. Улица снова погрузилась в тишину.

Анатолий Дмитриевич, наблюдавший всю эту отвратительную сцену с каким-то каменным спокойствием, повернулся к корнету:

— А теперь пора, уходим.

— А что с этим? — сочувственно спросил корнет, указывая на силуэт в окне. — Угостим его пулей на прощанье?

— Не стоит, корнет, — Анатолий Дмитриевич решительно тряхнул головой и спрятал браунинг, — встретимся в бою — так честнее.

Обратную дорогу корнет хранил деликатное молчание. Поручик шагал быстро, не оглядываясь, засунув руки в карманы шинели.

— Ради Бога, — не выдержал корнет, — извините за бестактный вопрос, господин поручик, это была она?

— Не знаю, — зло бросил Анатолий Дмитриевич.

— Я понимаю ваши эмоции, — со значением произнес корнет, — я могу представить, что испытываешь в такой момент. Наверное, хочется выхватить нож и засунуть его под ребро продажной шкуре в женском обличий…

— Да, пожалуй, — как-то невнимательно ответил Анатолий Дмитриевич.

Наконец до него дошел смысл сказанного. Он изумленно посмотрел на корнета и рассмеялся:

— Дорогой мой, да вы рассуждаете как завзятый каторжник. — Он помрачнел. — Оставим эту тему. Наверное, я должен извиниться перед вами — я подверг вас неоправданному риску, и самогона мы не достали.

— Помилуйте, господин поручик, — с горячностью сказал корнет, — я с огромной радостью….

«Бред, полный бред, — думал Анатолий Дмитриевич. — Все ненастоящее, чужое: слова, поступки, даже вещи», — он брезгливо вытащил из кармана явно бандитский нож и зашвырнул подальше.

Их уже разыскивал эскадронный ординарец, молоденький хорунжий лет восемнадцати.

— Поручик, где вы пропадали? — спросил он Анатолия Дмитриевича с отчаянием в голосе. — Ротмистр десять раз справлялся, эскадрон выступает, а ни вас, ни корнета!

— Мы были в разведке, — сухо сказал Анатолий Дмитриевич, — в городе красные.

— Ах, это уже известно в штабе! — вскричал, убегая, хорунжий.

— По ко-о-о-ням! — разнесся переливающийся железными обертонами приказ ротмистра.

Анатолий Дмитриевич с чувством, которое испытывает каждый пехотинец, волею войны переведенный в кавалерию, вскочил в седло аргамака.

Эскадрон летел вдоль берега. Река в ночной туманной дымке выглядела угрюмо и грозно, как тусклое лезвие древней половецкой сабли. Показался острый шпиль колокольни, и величавый басовитый звон, будто пролитая медь, растекся по глади вечно хмурых вод.

«Вот она, бескрайняя Россия-матушка, — попробовал умилиться Анатолий Дмитриевич, — настоящая, неподдельная, за которую и жизнь отдать не жалко. Русь моя, православная, единственная навеки невеста, жена и мать…»