Небеса ликуют - Андрей Валентинов

«Топоры-ножи-ножницы-сечки! Точу-вострю-полирую!»

А я еще удивлялся, куда исчез точильщик!

— При внешнем осмотре вагины обнаружены признаки неоднократного насилия, о чем свидетельствуют также синяки и ссадины…

…Насиловали тут же — на розовом покрывале. Затем в дело пошел нож…

Ножи-заточки, друзья средь темной ночки!

— Почему вы обратились ко мне?

— Нашли ваш адрес. И еще — вот…

«Вот» — обрывок бумаги, несколько строчек, наскоро набросанных уверенным мужским почерком. «Сегодня, как только стемнеет…» «Стемнеет…» Тот, кто писал, не делал ошибок.

— Сьер Катанья, кому принадлежит этот дом?

— Дом? Раньше он принадлежал мессеру Дзаконне, но потом его продали. Мы еще не выясняли кому, но, кажется, семье Монтечело…

Глоток дрянной виноградной водки пожаром прокатился по телу, но голова оставалась ясной.

«Но если так… Если вы такой… Я вас могу благословить?.. Идите! Идите же, не смотрите на меня!..»

Ее маска пахла духами и клеем. Чем еще может пахнуть маска актрисы?

…Пить пришлось одному — доблестный шевалье дю Бартас не смог составить мне компанию. И причина была более чем уважительной, ибо к нему тоже заглянули гости. Точнее, не к нему — за ним.

Я уже был у городского подесты. Синьор Огюстен дю Бартас, французский дворянин, пребывающий в городе Риме по личным делам, был арестован, как участник поединка, завершившегося смертью достойных дворян синьора Гримальди и маркиза Мисирилли. При аресте упомянутый синьор дю Бартас оказал сопротивление представителям закона…

…что меня совсем не удивило. Бедняга шевалье напрасно не послушался моего совета. Интересно, разрешат ли ему в камере петь про принца Бурбона?

Итак, пить пришлось одному.

Все, что можно, сделано. Сыщики уже ищут веселых «точильщиков», а серый синьор Катанья направился прямиком в особняк семейства Монтечело. Но я понимал — бесполезно. Дом на улице Менял давно пустует, а рыжая борода — не примета. Равно как и черная.

Разве что почерк. Тот, кто это затеял, спешил, оставив черновик письма на столе. Но едва ли это был сам слезливый синьор Монтечело. В Риме много затейников, готовых провернуть подобное дельце…

Я взялся за ручку кувшина, поморщился, но все-таки налил еще.

«Мне не нужна помощь. Я думала, что помощь нужна вам, Адам… Вы оказались таким, как и все прочие, да к тому же еще…»

Да, помощь ей уже не нужна. А я действительно поп, и мне придется здорово ругаться с настоятелем ближайшего храма, чтобы тот дозволил отслужить панихиду по рабе Божьей Франческе. Актрис не отпевают, не хоронят в освященной земле.

И не так уже важно, золото или страх заставили ее написать это дурацкое письмо. «Похотливый священник» — прекрасная тема для пьесы. Пьесы, которая пошла явно не так. Впрочем, Комедия дель Арте славна именно импровизацией. Похотливого попа не удалось зарезать, зато можно обвинить в убийстве.

Она умирала долго — и страшно. А я в эти минуты стоял столбом у кресла, в котором восседала старая жаба. Кто бы мог подумать? Его Преосвященство, сам того не желая, спас мне жизнь! Не захоти он прошлым вечером отругать от души зазнавшегося молокососа-еретика…

Рука с кубком дрогнула, огненное пойло разлилось по столу, потекло по подбородку. Сам того не желая? Или?..

Нет, о таком не стоит! Лучше выпить еще. Подождать, пока стихнут шаги в коридоре, найти тряпку, чтобы вытереть лицо…

— Добрый вечер…

Сначала я чертыхнулся, но этого оказалось мало, а посему я помянул злого духа Анамембире вкупе с чадами его, стукнул по столу ничем не повинным кубком и только после этого обернулся.

Злокозненный еретик Гарсиласио де ла Риверо, римский доктор и поклонник Джордано Ноланца, появился явно не вовремя.

— Какого беса вам от меня надо?

На его красивом лице я заметил знакомый испуг, но выглядел сьер еретик не в пример лучше прежнего. Выспался!

— Меня выпустили… Меня почему-то выпустили, сьер. Дали ваш адрес. И я подумал…

— Что вы подумали? — гаркнул я так, что парень отшатнулся.

Кричал я напрасно. Все так и задумано. Все идет правильно…

Три степени повиновения: телом, разумом, сердцем. И только повинуясь сердцем, ты становишься покорен по-настоящему.

Как воск, как топор дровосека.

Как труп.

Так учит Святой Игнатий. На этом и стоит Общество.

Там, в сыром подвале, его тело было в моей полной власти. Но этого мало. Я мог бы пригрозить синьору Гарсиласио костром, на который попадут его семья, друзья, он сам. Он стал бы покорен — разумом, спасая себя и других.

Но этого тоже мало.

И тогда я заставил его увидеть Ад.

Заставил и получил его сердце — и его душу. Сердце, скованное страхом. Душу, ненавидящую меня.

— Сядьте. Там, на табурете, — кубок. Выпьем.

— Я… — Такого он явно не ожидал. — Я не…

— Пейте!

Он глотнул, поперхнулся, в глазах — все тот же испуг. Наверно, парень решил, что пытка продолжается. На этот раз — виноградной водкой.

— Мне сказали, что мой брат… И те, кого я назвал… А что он, интересно, думал? Впрочем, им повезло. Домашний арест — еще не самое страшное.

— И поэтому вы пришли ко мне?

— Да. Ведь я вам нужен, правда?

Он прав — мне нужны его глаза. Но сейчас у меня просто нет сил продолжать разговор. Глаза… «Глаза отсутствуют»… Господи, помилуй!

— Я сразу… Сразу это понял. Есть легенда, что к узникам инквизиции приходит Некто. Приходит, когда им уже нечего терять. И тогда он предлагает обмен…

«Некто»? Кажется, этот мальчишка слишком высокого мнения обо мне!

— Я что, похож на Сатану?

— Но вы же сами назвались Черным Херувимом!

Но некий Черный Херувим вступился, Сказав: «Не тронь, я им давно владел…»

Да, все верно. Этот мальчишка неглуп. Но…

— Вы пришли очень не вовремя, сьер еретик! Он удивленно моргнул. Взгляд скользнул по залитому водкой столу.

— Что-то празднуете?

— Поминаю.

В его глазах мелькнуло что-то странное. Сочувствие? Едва ли, с чего это ему мне сочувствовать?

— Извините. Не знал…

— Ладно! Выпьем…

Я поднес руку к кувшину — и услыхал шаги.

Легкие, далекие, где-то в самом конце коридора. Покрытая пестрой поливой глина обожгла руку. Тот, кто шел… Вернее, та, что шла…

У меня хороший слух. Очень хороший, недаром мессер Аугусто, наш регент в коллегиуме, советовал мне всерьез подумать о музыкальной стезе.

Та, что шла по коридору…

Я ошибся! Наверняка ошибся, спутал, случайно вспомнив…

Стук — на этот раз в дверь.

Тук… Тук… Тук…

— Синьор де Гуаира! Вы дома?

Стучался ли Командор, заглянув на огонек к Дон Хуану?

На призраке была знакомая мантилья, наброшенная поверх черного платья.

Черного — как и положено тому, кто погиб под мясницким ножом. Черное платье — и лицо, белое как мел.

— Не хотела вам мешать, синьор де Гуаира, но у нас случилась беда…

— Заходите, синьора Франческа.

«Сегодня, как только стимнеет…»

«…Горло перерезано острым предметом, вдоль грудной клетки и живота — глубокий продольный разрез, глаза отсутствуют, что затрудняет…»

Слишком поздно я вспомнил, что призраков, как и ламий, нельзя приглашать переступить порог.

…Подошла, остановилась, сдернула перчатку с руки. Я быстро оглянулся. Зеркало! ОНИ не отражаются!

Зеркала в комнате не было.

— Синьор де Гуаира? — В ее голосе теперь слышалось удивление. — Что с вами, Адам? Что вы себе вообразили?

— Что вы мертвы. — Я глубоко вдохнул, пытаясь поймать непослушный воздух. — Я вообразил, что вы мертвы, Франческа…

Она слушала, не перебивая и не переспрашивая. Наконец кивнула.

— Клара… Мы называли ее Климена. Вы ее, наверно, не помните.

Климена? Чернявая крикливая девица, вначале в чадре, после — в ярком платье? Та, что громче всех интересовалась моим сценическим прошлым, а затем безуспешно пыталась подсесть ближе?

Она?!

Окровавленный труп под пыльным балдахином…

Она?

Я не всматривался в мертвое, залитое кровью лицо. Зато запомнил руки. А ведь пальцы, тонкие, изломанные последней мукой, — тоже примета.

Рука девушки была затянута в черный шелк. Другая, без перчатки, — спрятана за спину.

— Вы были, так сказать, в ее вкусе, синьор Адам. После той вечеринки она хвасталась, что обязательно узнает вас поближе. Узнала…

— Странно, что вы оплакивали меня, сьер Адам! По-вашему, я из тех, кто вешается на шею первому встречному? Как вы могли даже подумать! Белое платье, между прочим, не мое, оно из реквизита, а такие мантильи носят всюду… Не ожидала! Если я и поцеловала вас в то утро, то вовсе не потому…