Государи и кочевники - Валентин Рыбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хатиджа, не спеша и неохотно, взялась за сапог. Окончательно выйдя из себя, он выдернул из её рук ногу и с силой толкнул в живот. Хатиджа ахнула и упала. Вскочив на ноги, Якши-Мамед принялся натягивать сброшенный первый сапог.
— Собачья отрава! — хрипел он. — Я тебе покажу! И вообще — почему вы обе в одной кибитке!
— Хан мой, просили твоего брата, но не нашлось другой для нас кибитки, — принялась жаловаться Огульменгли. — Для других у него всё есть. А мы не только в тесноте здесь живём, но и, можно сказать, с голоду умираем. Дети, как собачата, у чужих тамдыров крутятся!
— Мать у кого поселилась? — спросил Якши-Мамед, надеясь, может быть, вместо Огульменгли отзовётся Хатиджа. О, как ему хотелось услышать от неё хотя бы одно слово покорности!
— Кейик-ханым, свет моих очей, она одна живёт со служанкой. Да ещё Султан-Баба рядом с ней, — затараторила вновь старшая.
— Одна, говоришь? Ну тогда так сделаем. Вставай, Хатиджа, пойдёшь к матери.
Ни слова не сказав, Хатиджа поднялась и вышла из кибитки. Он последовал за ней. Догнав, положил ей руку на плечо и повернул к себе лицом.
— Говори, почему такая? Почему не ласкова?
— Не буду я с тобой говорить ни о чём, лучше веди быстрее, — заговорила она. — Я ждала тебя, думала: приедет — сколько радости будет! А ты… На войну ушёл — человеком был, вернулся, как зверь…
— Сама виновата. Разве так встречают?
— Значит, я должна наперегонки с твоей старшей тебя встречать? Кто вперёд до тебя добежит, тот и любит больше, так?
— Не знаю, Хатиджа, так или не так, но я хотел, чтобы ты меня первой встретила…
— Я не собака, муженёк… И ты не кость, чтобы драться из-за тебя.
— Кто же я?
— Ты должен быть всегда джигитом. А джигит обязан разбираться — где любовь, а где — услужение. Если уж правду говорить, то и Огульменгли и Кейик-ханым давно тебя оплакивали, как погибшего. А я всё время стыдила их и говорила: всё равно живой вернётся. И ты вернулся. А если б и я тебя не ждала, то погиб бы ты…
— Вах-хов! — изумился Якши-Мамед. — Давай-ка постоим, потом зайдём…
Он обнял её, и она вдруг разрыдалась.
— Хатиджа! — испугался он. — Хатиджа, что с тобой?! Прости меня, джейранчик мой…
Со сладостной тоской он гладил её лицо, вытирая слёзы, пока она не успокоилась.
Утром Якши-Мамед ужаснулся: аул походил на большой астрабадский базар. Всюду юрты, дымящие тамдыры и — люди. Оглядев склон к заливу, он направился к брату. Шёл и всё время натыкался на какие-то нелепые постройки: вбитые в землю четыре палки, накрытые всякой рванью, а под этой крышей— женщины и дети. В исстрадавшихся, голодных людях узнавал своих атрекцев. От этих взглядов ему становилось стыдно за свою беспомощность. Он вдруг почувствовал виноватым себя во всём. Ведь это он и сердар не могли противостоять натиску каджаров и отдали на сожжение Гасан-Кули.
Брат поджидал его, сидя с близкими людьми на выстеленной камнем площадке, возле кибитки, где в хорошую погоду пили чай и слушали песни бахши. Подойдя, Якши поздоровался со всеми.
— Кадыр, там на Дардже ждут твоей помощи двести джигитов. Есть раненые. Надо перевезти всех сюда.
— Чем кормить думаешь своё войско? — спросил Кадыр-Мамед.
— В первые дни поможешь… потом посмотрим. В долгу не останусь.
— Эх, братец, многие мне так- говорили… Многие в долг взяли и ушли вместе с ним туда… — Он указал рукой на кладбище, где над бугорками возвышался глиняный куполок мазара.
Якши-Мамеда захлестнула обида: брат разговаривает с ним, как с чужим. Сначала только ссорились, а теперь встретились, чуть ли не врагами.
— Мы надеялись на вас, — продолжал Кадыр-Мамед, — а вы пришли, чтобы взять у нас последнее: Разве не видите: весь ваш народ моим хлебом кормится? Если б не я — все атрекцы давно бы отправились на тот свет. Чего же ты от меня ещё хочешь?
— Ничего не хочу… — тихо, задыхаясь от гнева, ответил Якши-Мамед и зашагал вниз, к киржимам.
Кадыр, кривя губы, проводил его насмешливым взглядом:
— Ничего, ничего… Умереть ему не дам. Но он поймёт, кто из нас сильнее и кто от кого зависит. — Кадыр покосился на батрака, бросил небрежно: — Загрузи ему один киржим мукой… Чурека тоже дай.
Слуга кинулся выполнять приказание.
Киржимщики уже сошлись в заливе, забрались на парусники, когда на берегу появилась арба с белыми мешками. Повозку тянул верблюд, а верблюда вёл за недоуздок батрак.
— Хан-ага! — окликнул он Якши-Мамеда. — Вот возьмите всё это!
Якши-Мамед сбежал с киржима по деревянному трапу на берег, спросил:
— У кого взял?
— Братец ваш велел отдать вам, хан-ага…
— Вон он как! — вскипел Якши-Мамед. — Мол, так и быть, возьми! Собачья отрава! — Якши-Мамед схватил весло, замахнулся и ударил по горбу верблюда. Несчастный инер, не понимая в чём дело, взревел, запрокинул голову и, когда получил ещё один удар веслом, крупным махом поскакал вдоль берега. Арба завиляла колёсами, мешки с мукой попадали с неё. Женщины и дети бросились к ним. Напрасно батрак отгонял их и звал на помощь — муку всю растащили. Якши-Мамед злорадно засмеялся и вновь взошёл на киржим.
— У, собачья отрава! — погрозил он кулаком в сторону кибиток Кадыра.
Пока сбежавшиеся выясняли, что произошло, двадцать киржимов один за другим обогнули карагельский мысок и вышли в открытое море…
Парусники приплыли к полуострову Дарджа. Около двухсот человек тотчас сели в них. «Ну погоди, братец, ты у меня ещё поваляешься в ногах!» — злобно пригрозил Якши-Мамед. В пути сговорились напасть на подворья. Причалили возле аула Булата в полночь. Сразу двинулись к юртам: хотели связать самого хана, чтобы спокойно выдал всё, что потребуют, но не успели.
— О-о-о! — разнеслось вдруг между морем и кибитками. — Каджары напали! О-о-о! Люди, вставайте!
Наружу стали выскакивать одни женщины и дети; мужчин, кроме самого хана и нескольких батраков, в этом кочевье не было. Ворвались в кибитки и не застали никого: все успели сбежать или попрятаться.
Тем легче было выгружать из чёрных хозяйских юрт и ям чувалы с пшеницей, муку, рис и бурдюки с курдючным салом и кавурмой. Джигиты хватали все эти припасы и тащили в киржимы. Обшарив все юрты и амбары, Якши-Мамед приказал половину оставить хану и повёл своих людей дальше. Такая же участь постигла и три других небольших аула. Загрузив киржимы продовольствием, Якши-Мамед двинул свою флотилию вдоль восточного берега. Обогнув его на рассвете, киржимы пристали к Карагельскому берегу. Здесь атрекцы действовали ещё энергичнее. Мужчин в ауле не менее ста человек: собери их в отряд — сражение может получиться. Предупреждая возможные осложнения, Якши-Мамед направил джигитов к кибиткам, где жили ханские нукеры и приближённые, велел всех связать и обезоружить. Сам, в сопровождении десятка воинов, взбежал на бугор к юртам Кадыра.
— Эй, вставай, братец дорогой! — нагло крикнул Якши-Мамед, ворвавшись в юрту.
Было темно, и Якши-Мамед разглядел лишь, как заворошилось одеяло и высунулась голова. Боясь, как бы Кадыр не выхватил из-под подушки пистолет да не выстрелил в упор, сам бросился на брата и потащил его, ругаясь, к выходу. Кеймир и Султан-Баба кинулись на помощь: зажали рот, заломили и связали кушаком руки. Пока возились с Кадыром, жена его, маленькая тщедушная Базаргуль, выскочила на улицу и с воплями помчалась к Кият-хану. Но её запоздалые крики только придали бодрости джигитам. Если они начали с того, что принялись вязать близких людей Кадыра с превеликой осторожностью, без какого-либо переполоха, то закончили своё дело грубо и поспешно, с применением силы и с ругательствами. Поднятый с постели Кият-хан сначала никак не мог понять, что творится, но когда догадался, что ему и его Тувак ничего не грозит, мудро изрёк:
— Да, Тувак-джан… Именно так бывает, когда у молодых львов вырастают клыки и они ссорятся из-за каждой косточки…
— Ты думаешь, Якши не тронет нас? — испуганно спрашивала Тувак. — По-моему, он лишился ума после того, как его побили каджары.
— Никого он не тронет, — небрежно отозвался Кият. — Кровь ему не нужна. Хлеб ему нужен.
Кашляя и опираясь на массивную трость, он направился к белой юрте Кадыра. Шёл спокойно и твёрдо, хотя и покачивался от болезни и старости. Следом за ним, плача и причитая, увивалась Базаргуль. Разбуженный налётом аул Карагель издавал множество разных звуков, но всё это можно было назвать одним словом — паника. Впрочем, голодный приблудный люд уже выходил из панического состояния. Принимая от воинов мешки с рисом и мукой, отобранные у Кадыра и его нукеров, женщины и дети-подростки тут же ставили на огонь казаны, варили шурпу и замешивали тесто, чтобы поскорее испечь чуреки. Полукружье низкого карагельского берега осветилось огнями. В их зареве шарахались людские тени: словно тысячи привидений сошлись на ночное пиршество и спешили до рассвета управиться со своим делом.