Севастопольская девчонка - Валентина Фролова

Пряжникова словно взорвало изнутри.

— Н-ну! Мы тебя не в бригаду коммунистическую. Мы тебя…

— Ну, а куда ты его денешь? Ну, куда? — спросил Бутько. — Вон, говорят, через двадцать лет коммунизм, в основном, будет построен. Двадцать лет — это для меня много, для тебя — много. А для страны? Это, считай, коммунизм — на носу. Ты будешь жив через двадцать лет. Я буду жив через двадцать лет. А Губареву что сделается за двадцать лет? Губарев жив будет вместе со мной и с тобой!

Пряжников посмотрел на отца, как бы молча советуясь. Отец пожал плечами.

— Мой принцип ты знаешь, — негромко сказал он. — «Строй коммунизм из подручного материала!»

…Потом, позже, я слышала, как отец, Бутько и Пряжников разговаривали втроем на балконе. Отец, пряча улыбку, говорил:

— Одного жаль, Пряжников! После службы тебе было так близко до пенсии — всего год, и получил бы! А теперь тебе что до пенсии, что до коммунизма — одинаково. И то, и другое к тебе придет как раз в твои шестьдесят. И вообще, выходит, что до пенсии тебе даже не дожить: раз коммунизм — какая же пенсия!

— Шут с ней, с пенсией, — отозвался Пряжников. — Знаешь, Борис Петрович, специальность специальностью. Но в жизни сегодня пока есть ценности и кроме специальности. Смотрю я вот на эту штукатурку, обитую, которой эту трещину замазали, затянули, чтобы все было шито-крыто, и думаю (не о себе, конечно, вообще): пока что еще очень нужен мой взгляд на жизнь. Не меньше специальности. А раз так — значит, годы на флоте не потеряны.

— А-а! — обрадовался отец. — А что я тебе говорил осенью? Шагай на стройку. Полгода, и — гарантирую тебе полторы тысячи заработка и нормальное самочувствие. Верная гарантия?

После работы Виктор дошел со мной до нашего дома. Мы вошли в подъезд и остановились. Мне не верилось, что с утра прошло несколько часов, а не несколько лет. Когда теряешь веру в человека, всегда стареешь. Потеря веры — потеря какой-то части жизни.

У Виктора был измученный и злой вид. Под глазами залегли темные круги, как будто не трое суток назад, а сегодняшнюю ночь он не спал.

— Чего тебе страшно? — спросил он меня. — Страшно, что я год-другой не буду старшим прорабом? Да если тебе это уж так важно, то я не через полгода, не через месяц, а сегодня же начну протестовать. И пусть кто-нибудь попробует что-то доказать!

Я молчала. Он отлично знал: старший ли он прораб или не старший и вообще прораб ли он или не прораб — это важно для него, а не для меня. Просто даже тогда, когда он был выведен из себя, он все равно не мог быть честным, даже наедине со мной. Да что наедине со мной, наедине с собой быть честным не мог. Все рядился не в те слова. Пряжников прав: храбрость нужна не только генералам. Чтобы быть честным, тоже надо быть храбрым.

По-моему, Виктору, стоило усилия, когда он, помолчав, потом заговорил о том, что действительно хотел понять.

— Послушай! Я одного не понимаю! — сказал он. — Пусть все дома, которые я сдавал, не были «отличными». Пусть мы с Туровским не один раз выторговывали у приемной комиссии оценку выше. Пусть раньше мне все это прощали «по молодости». А теперь, когда случилась вся эта история, все валят в одну кучу и говорят: «Этого надо было ожидать. У Серова бы этого не: случилось. А у Левитина потому случилось, что могло случиться». Пусть! При беде на человека всегда всё валят в кучу. Этот проклятый треснувший блок имеет отношение к нашей работе. Согласен! Но я не понимаю, какое вся эта история имеет отношение к нам с тобой, лично? К нам двоим? Тебе-то лично, что я плохого сделал?

Я взглянула на него и промолчала.

— О чем ты подумала? — спросил он. Он смотрел, настаивая, чтоб я ответила.

— Подумала, — сказала я: — всех предаешь. И меня предашь. Нет, не сейчас, — .когда тебе будет нужно. И я даже не узнаю, когда начнешь предавать меня: все следы заметешь.

— Разве я объяснял не убедительно? — спросил Виктор.

— Напротив, так убедительно, что убедительнее нельзя. Но я тебе не верю.

— Новость: не веришь убедительному!

Но он не протестовал. Он знал, что есть все основания не верить. Он только разозлился еще больше.

— А я, знаешь, что о тебе подумал? — сказал он. — «Люблю — не люблю». У тебя, наверное, муж, прожив с тобой лет семьдесят, за пять минут до смерти будет гадать: любит — не любит, к сердцу прижмет — к черту пошлет.

— Послушай! — сказал он потом, помолчав. — А ведь ты пожалеешь! Ох, как ты пожалеешь! Ведь, честное слово, я еще могу кому-нибудь понадобиться!

— Виктор! — остановила я его. — Виктор! — Достаточно было взглянуть в его лицо, чтобы понять, о ком он говорил. В злом лице ничего не было, кроме желания отомстить. — Виктор! Не надо! Не для меня — не надо! Для тебя — не надо!

— Ты пожалеешь! — повторил он. — Я не любитель оставаться в дураках!

МОЙ ГОРОД, МОЙ СВЕРСТНИК…

Июнь горел под распалившимся солнцем. Белые стволы каштанов покрылись пятнами, словно неровно загорели. Все на глазах темнело, — потемнели, налились зрелой густой краской, большие, как у болотных кувшинок, листья платанов. В их темной зелени сияли белые соцветия. Лица людей прокалились до цвета шоколадной гущи. Белизной выделялись лишь в улыбках зубы, как выделяются белые соцветия каштанов. У катальп на каждом стебельке по целому семейству листьев, как дети всех возрастов у матери-героини. Белые паруса «летучих голландцев», «драконов», — швертботов всех классов до самых-самых сумерек не возвращались к причалам Водной.

Прошел ровно год с тех пор, как мы втроем: я, Костя и Ленка, сдавали экзамены. Теперь экзамены опять на носу, — но только у меня, у одной. Ленка вышла замуж… за Виктора. И теперь ей что строительный факультет, что лечебный — все равно. Ленка в своей жизни уже отволновалась. Костя в матросской форме, со стриженой головой под бескозыркой, марширует по плацу учебного отряда и на полигоне учится стрелять из ракетных установок, таких же, как на новых кораблях.

После работы я сидела на ступеньках крана — не хотелось спускаться.

Внизу у самых рельс крана на участке росла акация. Весь ее ствол и нижние листья насквозь пропитались пылью и цементом. Но верхушка, дотянувшаяся до самой башенной стрелы, была чиста и сочна.

Когда-то еще осенью, на другом участке, рабочие спилили акацию. Мы с Костей тогда подошли и посчитали годовые кольца на сочившемся стволе. Их было семнадцать, — столько же, сколько было тогда мне лет. И во всем моем городе все деревья — мои ровесники. Младше есть: но старше — нет. Я не знаю, кто пожалел эту акацию у крановых путей, — наверное, все мы, на участке, вместе пожалели. Во всяком случае, я рада за мою ровесницу, которую все мы вместе бережем.

И разве только деревья? — весь город: центральный холм, вся Северная, вся Корабельная сторона, каждый дом — мне ровесник. Младше меня — есть дома. Старше — нет. Только море да земля — вот все, что здесь прежнее. Впрочем, нет, кое-что, совсем мало, все же осталось.

Говорят, иногда приезжие туристы спрашивают:

— Севастополь — это ведь крепость? Военная крепость? Несколько кораблей в бухте — разве это крепость?

Если бы спросили меня, я бы ответила — крепость — это не только корабли на рейде. Знаете, сколько лет этому городу? Восемнадцать лет. Нет, люди здесь жили и двести лет назад. А вот городу — всего восемнадцать. Вы видели когда-нибудь, чтобы город, — такой большой город, — весь был новый? Каждый дом в городе — новый. Новенький рубль, понятно. Новенький костюм — понятно. А когда на старой-старой земле весь город — новый — это надо понять! Это не все понимают. Дома — это тоже крепость. Люди — тоже крепость. Вот почему Севастополь — крепость.

— Здесь все помнит войну. — Вон там внизу, на Большой Морской Петровский собор. Посмотрите, какие купола, — серо-голубые, из стальных пластинок. Точь-в-точь, как борта кораблей. Корабли так красят, чтобы враг не сразу рассмотрел их. Церковь — старая. Ей не восемнадцать. Так вот, ей купола тоже красят так, чтобы под небо и под хмурое море были. Понимаете, — «на бога надейся, а сам не плошай».

Есть города, где первозданной земли и не видно: все застроено камнем, затянуто асфальтом. Но Севастополь никак нельзя одеть, пригладить. Он весь — в горах. Наверху холмов кольцом идут улицы. А вот уже и склон — скалистый, бурый, как и сотню, и две сотни лет назад. По склону тянется тропка. Тропку размывает весной, сдувает с нее редкий снежок зимними ветрами. Потом тропку опять протаптывают на том же склоне.

И никогда эти склоны не залить асфальтом, не затянуть гранитными стенами высоких подпор.

…На площадке крана меня и нашел Костя. Я его уже не первый раз видела в форме, — синий воротник с белыми полосками, бескозырка на два пальца над бровями. Не то Костя вытянулся к тому времени, когда ему пришлось надеть форму; не то форма его еще вытянула, — прямо дядя Степа михалковский, да и только! Наверное, в комиссии в военкомате тоже думали: